Милая, я много читаю и спокоен. Как будет возможно, приеду к тебе с Нюшей.
Целую тебя крепко и Нинику. Твой Рыжан.
P. S. Миша Сабашников погорел целиком, лишь сам жив и семья. Они пережили обстрел гранатами, от снарядов и загорелось. Весь исполинский дом сгорел.
1917. XI. 9. Утро. Москва
Катя родная, я по-прежнему жив и здоров и много читаю. Писать не могу, чувствую себя очень утомленным. Очень обрадован был письмом от Ниники.
На днях Лева Бруни, взволнованный, говорил со мной о Нинике и своей любви к ней. Я сказал ласково и сдержанно, что в таком вопросе все определяется самими чувствующими, что я верю в его любовь к Нинике, но полагаю, что Ниника только увлекается, и поэтому брак теперь же был бы преступлением, что необходимо подождать, а время все выяснит.
Милая, я радуюсь за тебя, что ты в тишине. Впереди ничего не вижу, кроме новых осложнений. Склонен, однако, предполагать, что больших бед не будет, и лжецы скоро будут разоблачены сполна и будут навсегда опозорены.
Читаю книги о геологии. Нюшенька пишет тебе подробно.
Обнимаю тебя, милая моя. Твой К.
1917. XII. 4. 4 ч. д. Почта
Катя милая, я сейчас так утомлен недосыпанием, что телесно не мог писать тебе вчера или сегодня большое, хорошее письмо.
Шлю хоть малый привет пока и поцелуй. Милая моя, я получил от тебя такое красивое письмо, — живой голос твой, — Нюша отдала его Тане, и Таня привезла в церковь на Покровку, на прощальную панихиду. Я, кажется, впервые так слушал православную заупокойную службу, от слова до слова, от звука до звука, и захвачен красотой христианства.
Сейчас Мушка получила ящичек. Спасибо. Еще не знаем, с чем. Узнаю вечером. Сегодня буду ночевать у себя в Николопесковском.
Моя Катя любимая, я обнимаю душою душу твою прекрасную, высокую. Как бесконечно хорошо, что мы узнали друг друга на земле и никогда друг друга не разлюбим. Целую глаза твои. Твой Рыжан.
1917. XII. 14. 6-й ч. в. Москва
Катя любимая, я перечитал сейчас твое письмо ко мне от 20 ноября и опять так живо почувствовал тебя, твой голос. Я за последнее время очень чувствую, что мы так долго с тобою в разлуке. И, как нарочно, то одно, то другое вырастает новое препятствие для моей поездки к тебе. Все же в свой час никакие препятствия не помешают мне сесть в архипроклятый вагон и поехать в Миасс.
Эти дни я много писал стихов и даже написал небольшую поэму «Воздушный Остров». Все это не имеет ни малейшей связи с Россией, и я рад своему духовному освобождению. Я думаю, что, поставив себя в рамки правильных чтений по естествознанию и одновременно по истории великих народных религиозных движений, я избрал верный путь. Один из моих вчерашних стихов, «Противоборство», гласит:
Это настроение — всего во мне сильнее.
Я не помню, писал ли я тебе, что хочу восстановить и закрепить те свои богатства, которые я приобрел во время своей юности и за светлые годы моей жизни с тобой. Я разумею свои познания по иностранным языкам. Одно время я забросил их. Теперь систематически подновляю оружие, которое частию заржавело. Между прочим, я вернулся к Скандинавии. 15 лет я не читал ни одной шведской книги. Взял у Юргиса несколько книг и с наслаждением увидал, что я не забыл шведский язык. По-норвежски перечитываю «Эдду» и читаю Гамсуна «Born ab Tiden» («Дети Времени»). Но Гамсун меня раздражает.
Что мне всего труднее и скучнее читать, это поэтов, хотя бы великих. Быть может, это — естественное чувство гармонии и соразмерности: в своей жизни я отдал уже им слишком много места. Притом мало в мире действительно больших поэтов, даже среди великих.
Видаюсь мало с кем. Больше всего с Юргисом в том квартале и с Цейтлиным и Гольдовским в этом. Мне как-то пришло в голову: кто мои единственные друзья в Москве? Балтрушайтис, Цейтлины, Гольдовские, Фельдштейны, Ирэна, то есть литвин, евреи, полька. Воистину, должно быть, я мало русский. Я забыл Скрябину. Но она тоже не русская. Впрочем, посылаю тебе стих Вяч. Иванова.