Моя милая, я хотел бы юным снова встретить тебя юную, черную, алую, горячую розу на другой планете и быть твоим, только твоим и не разлучаться с тобой никогда. Твой Рыжан.
P. S. Нинику целую много, много.
1920. 26 декабря. Париж. Бледное утро
Катя моя любимая, родная и единственная, где ты, я не знаю, — в Кременчуге, в Харькове, в Питере, в Москве? Пишу и пошлю письмо Нинике. Последние вести не от тебя, но о тебе в письмах из Москвы к Нюше. Когда ты была в Москве, на тебя, конечно, нахлынуло столько впечатлений и столько людей было около тебя, что ты не могла написать письма. Я грустил, но мне ли упрекать.
Милая, мне хотелось бы написать тебе что-нибудь радостное и толковое, но, кажется, не могу. Внешне жизнь идет ровно и на вид хорошо. От лекций, книг, и газетных статей, и стихов в газетах притекают монеты, но их едва хватает на текущие расходы. Полгода вертелся и вывернулся. Хочу думать, что не провалюсь и следующие полгода. Но все это скучно и утомительно. Конечно, мы едим иногда лучше вас и живем в теплых, освещенных комнатах и читаем пошлейшие будто свободные парижские газеты, и зимы почти не было и уж, верно, не будет (перед сном я в туфлях, полуодетый выхожу на балкончик и смотрю на звезды и шлю благословляющие мысли тебе, и Нинике, и еще другим покинутым милым), но это все отдельные подробности (кроме того, что в скобках и что уязвляет тоской нестерпимой). Я знал, уезжая, что еду на душевную пытку. Так оно и продлится. Что ж, из сердечной росы вырастают большие мысли и завладевающие напевы. Я пишу. Мои строки находят отзвук и будут жить. Меня больше это не радует никак.
Я хочу России. Я хочу, чтобы в России была преображающая заря. Только этого хочу. Ничего иного.
Видаюсь мало с кем. С Александрой Васильевной очень редко. Она бодра и помолодела. С Грифом, напрасно мятущимся{134}. С одной молодой русской, которая переводит меня на французский язык. Кое с кем из писателей, художников. Пусто, пусто. Духа нет в Европе. Он только в мученической России.
Малия с детишками и Томасом (потерявшим место) гостят в моем intérieur’e [179]. Все четверо в комнате Нюши, а она переселилась в столовую. Почти Б. Николо-Песковский переулок. Малия очень мила, ее дети совсем фейные. Твой Костюнчик приветлив и научился от Катериночки великодушию сердца.
Милая, любимая моя Катя, через все страны кричу: «Люблю тебя!» Твой Рыжан.
1922. 17 февраля. Бретань
Моя родная и любимая Катя, я писал тебе недели две тому назад, но, если ты получишь мои строки, верно, и те, и эти одновременно.
С тех пор как Нюшенька драгоценная получила от тебя собственным твоим почерком написанную открытку из Б. Николопесковского переулка, у меня такое чувство, как будто я повидал тебя, поговорил с тобой, и хоть снова разлука, но знаю, что ты, слава Богу, жива и как будто уж не так далеко.
Мы все у Океана. И хотя я тем самым, что не в Париже, теряю многие возможности, но я здесь другой человек. Не могу достаточно насытиться красотой Океана, сосен, полей и виноградников, благородною тишиной и безлюдьем, своей творческою пряжей. За этот год я написал две новые книги стихов. Теперь пишу роман в прозе, настоящий роман. Уже кончил 1-ю часть. Я знал, что к этому дело придет, когда почувствую, что стал старше. Видно, действительно стал старше. Однако не холоднее. И неугомонность моя, унаследованная от Веры Николаевны (занимающей в лике Ирины Сергеевны 1-ю часть моего романа), неистребима во мне.
Нюшенька занимается хозяйством и переводит Андре Жида. Очень милая и просветленная.
Елена все такая же, поглощена тоже хозяйством и Миррочкой, и мной, конечно. Мирра — забавная, умна и нелепа, очень мечтает о тебе и все хочет писать огромное письмо.
Русские людишки в Париже дрянь на подбор. Я дружу с 2–3, не больше.
Моя Катя, моя единственная, мое золотое сердце, как ты? Нинику поцелуй. Я ей написал в предыдущем письме. Люблю ее очень-очень.
Тебя, мой лучший сон, целую, благословляю душой и обожаю по-прежнему, больше прежнего. Твой Рыжан.
1922. 5 сентября
Милая Катя, с неделю тому назад я послал тебе закрытое письмо, а перед этим еще другое. Пишу сейчас несколько слов. Я был вчера в St. Brevin l’Ocean, был жаркий ясный день. Я лег на песок, на прибрежьи, против виллы «La Brise», закрыл глаза, видел тебя, Нинику и Литву, до полноты ощущения чувствовал твои, в сердце глядящие, черные глаза, твой милый, ласковый голос, мы были вместе, мы пили чай и уже непрестанно вместе (— о, разлука остра как смерть, — и что же есть смерть как не разлука? —). Океан шумел, паденье его широких волн, в каком-то преломленьи удара влаги, до странности напоминало плеск полноводной русской реки в водополье. Я заснул. Я спал. Быть может, в этот час, в закатный, ты подумала обо мне и думала долго. Быть может, неясным, но ощутительным призраком я был с тобой там, далеко, где все-таки есть еще колокола, где все-таки наше небо над нашей землей. Моя милая, шлю тебе всю память сердца, всю нежность жажды, всю любовь. Моя родная, моя любимая, целую. Твой Рыжан.