(Моя Катя, этот месяц тяжко нам было. Совсем днями без грошиков. Сегодня неожиданный просвет. Получил за перевод «Le roi Candaule» — помнишь, эллинскую драму, которую когда-то мы любили, André Gide’a? [192] — 1500 фр. Тотчас же послал тебе посылку. АРА, к сожалению, прекращает деятельность. Но я буду посылать тебе деньги, милая. Уж сотняга франков, уповаю, всегда найдется. Получила ли ты «L’éscalier d’or» [193]? Моя любимая, целую тебя и помню сердцем всегда-всегда. Твой К.
1923. 13 июня. Париж
Милая, родная моя Катя, неужели только месяц тому назад я писал тебе открытку в день своего вечера! Сколько впечатлений прошло с тех пор! Я видел много разных людей, видел и приезжих из Москвы, которые вернулись. Верно, от кого-нибудь из них ты получила непосредственное ощущение меня и моей тоски по Москве. Я совсем было решил вернуться, но опять все в душе спуталось. Получил твою открытку насчет недостаточного характера моей доверенности и необходимости идти к Ск. Это — злоупотребление, моя доверенность вполне правильна, а идти к Ск. я не могу и не хочу. Напиши, неужели нельзя оформить бумагу в Москве? Раньше открытки я получил твое большое письмо и совершенно истерзался, хотя подобное мучило меня все последние два года. Хочется помочь тебе и не знаю как. Все же в Москве у меня есть друзья, и думаю, что через них можно будет достичь необходимого. Я думаю также, что, если ты непосредственно обратишься к Каменеву, он сделает все возможное. Он неоднократно был внимателен ко мне, когда я просил за других. Милая, напишу тебе подробнее. Целую тебя и люблю всегда. Нинику поцелуй. Твой К.
1923. 19 июня. Ночь. Париж
Моя милая, любимая Катя, третьего дня, в день моего рождения, мы вчетвером уехали на весь день в Мэдон, гуляли в лесу, дышали свободой от города, я убегал от всех в глушь и смотрел залюбованно на шмеля, перелетающего с цветка на цветок. Вспоминалось далекое, невозвратимое. А когда мы вернулись домой и пили вечерний чай, раздался неожиданный звонок, и мне принесли твою телеграмму, твою и Малии. Это было так, как будто вы обе были с нами. Милая, целую тебя, целую вас обеих. Малии пишу одновременно. Когда мы ехали в Мэдон, я вспоминал мои поездки к ней и тот причудливый домик, где она жила со своими очаровательными малютками. Сегодня, час назад, открытка от тебя. О, если б квартирное несчастие развеялось! Как бы я хотел тебе помочь! Я для этого одного готов был бы приехать в Москву. Вот кажется, рукой подать. На твое большое письмо еще не отвечал. Оно меня так огорчило, что я не в силах был сразу прочесть его целиком. У меня было много огорчений последнее время. Но вот, наконец, мой роман вышел. Я смотрю на объемистую книгу в 380 страниц, и мне кажется чудом, что это я написал. Тут наш лес, и сад, и поле, и болото, осень, зима, и лето, и весна, и весь я с моей любовью к Миру и Солнцу. Пошлю тебе. На днях пошлю и новости итальянские и французские. Родная, любимая, да хранит Судьба тебя и Нинику. Твой К.
1923. VIII. 6. Ночь. Париж
Катя любимая, я в последней открытке писал тебе, что посылаю одновременно книгу Paul Morand «Fermé la nuit» [194].
Увы, в последнюю минуту я зацепился за рассказ «La nuit de Charlottenbourg» [195] и решил написать о Моране статью. Правда, этот рассказ изумителен. Я написал статью, но книжку продержал, и только сегодня утром, наконец, она отослана. Хочется мне, чтобы обе книги Морана дошли до тебя, и очень мне интересно, такое же он произведет на тебя впечатление, как на меня. Я улавливаю в нем нечто родственное с Мопассаном, а в юности Мопассан был моим любимцем. Все ли ты еще гостишь у Ниники или уже вернулась в Москву? Я хотел бы первого. Как, верно, очаровательно сейчас в русском лесу, в русской деревенской глуши! Вот где я хотел бы быть. Я и ухожу туда мыслью часто, часто. И когда мысль дойдет до каких-то земных пределов, пресеченных озерной водой, в душе рождаются стихи, и я чувствую, что моя связь с Россией слишком глубока, чтобы из-за скольких-то лет отсутствия она могла сколько-нибудь ослабеть. Нет, она углубляется в моей разлуке, а не слабеет, как все в душе становится углубленнее, когда проходишь путь от полдня до звездной ночи. Я еще далеко не дошел до моей звездной ночи. Но путь туда стал много ближе. До свиданья, моя милая, всегда желанная. Нинику целую. Твой К.
1924. 15 сентября. Золотое утро
Моя милая и любимая Катя, сегодня, проспав всю ночь крепчайшим сном после возбуждения и утомления поэтических суток, я как будто много веселее, и больше хочется жизни, а потому и хочется прибавить что-нибудь ко вчерашней странице. Я знаю, ты с живейшим чувством относишься ко всему, что входит в мою жизнь. Я никого не желаю вытолкнуть из моего сердца, если раз приблизился к иной душе или она сама подошла. Но воли — воли — воли мне хочется. Полетать на крыльях. Они все только всплескивают серебряным звоном. О, поэты, сколь они непоследовательны! Я был последователен, когда тебе и мне светили наши зори, первые зори, и вторые, и третьи. Но тогда я последовательностью в своих неукрощаемых причудах и беспутствах столько раз тебя ранил, что, падая сейчас перед тобой на колени, говорю: бессмертная моя любовь, моя Катя, моя радость, мое счастье, моя Беатриче, нужно было быть тобою, чтобы не бросить меня, не разлюбить, или не сойти с ума, или не умереть. Благословляю Судьбу, что злой Хаос не захлестнул ни меня, ни тебя, и в бушевавшем Хаосе ты была прекраснее и совершеннее, чем сама о том можешь знать. Благодарю Судьбу, что она послала тебя как свет неугасимый в мою спутанную жизнь. Пройдя свои горючие пути и значительно возобладав над собою, я теперь боюсь ранить иную душу, какая бы она ни была, какой бы тяжестью или помехой она не вставала. Но мне жаль, что я не могу показать этого внимания воочию тебе, моей тебе. И мне жаль той свободной бессовестности или внесовестливости, которая рядом со строгой совестью, и с добросовестностью, и с любовью лучезарной жила в моем сердце, когда мне и тебе светили наши зори.