1925. XI. 28. Hôtel «Nicole», 39 rue Pierre Nicole. Paris V [196]
Моя любимая Катя, поздравляю тебя с твоим днем и как бы хотел я 24 ноября ст. ст. быть с тобой вместе. Целую тебя и драгоценную Нинику. Мой привет всем, кто будет с тобою в Катеринин день. Я уже 10 дней как в Париже. Вопреки моему мрачному предощущению, я очень рад Парижу. Ариадна Скрябина-Лазарюс нашла нам тихий маленький отель в спокойной улице, мне дали письменный стол (для французов — это героизм! Впрочем, хозяева евреи, а не французы — потому они и любезны!), я уже написал здесь кое-что и вижу, что работать можно. Для меня, как ты отлично знаешь, это главное. Верно, поэтому я в светлом настроении. И 7 месяцев на побережье Океана меня сделали веселым, легким и упругим. Что мне не понравится, от меня отскакивает, меня не раня. И дни солнечные. И совершился, завершился, очертился в душе некий круг. Я полон ощущений первого моего жития с тобой здесь. Ах, мне хотелось бы опять с тобой жить в пансионе «Huel» на rue Boissy d’Anglas [197]. Вспыхнул в душе целый ряд ощущений от того давнишнего Парижа. Приобщение к старому, к древнему Городу. Приобщение к целому ряду иных умственных построений. Получила ли ты грошик (5 долларов)? И № «La Ligne de lecture» [198]? Родные глаза твои целую, любимая моя. Твой К.
1926. 25 дек.
Моя любовь и мое счастье, Катя, как жаль, как мне жаль, что ты не здесь, не со мною, — как бы нравилось тебе здесь все: и ласкающие, дразнящие глаз мимозы, своими зелено-желтыми цветочными шариками обещающиеся золотиться в январе, и строгие, стройные, высокие сосны, дозорные стражи моего балкона, и белые крыши слева и справа в лесном уголке, усыпанные неподдельным снегом, и белые хлопья снега, сейчас падающие как в моей далекой Москве, в той Москве, где зародилась, как рассветная заря, любовь наша.
Я с утра ухожу в лес, в начале 9-го выпив две чашки холодного молока, и собираю хворост, ломаю на соснах сухие ветки, нагружаю черную кошелку и с чувством удачливого охотника возвращаюсь домой, где печи уже затоплены и меня ждет душистый горячий кофе. Погружаюсь в чтение. Я готовлюсь приготовить за эту зиму большой том «Чешские поэты». Есть вещи и поразительные и много трогательных. Мое сердце, верное и любимое, я целую тебя горячо. Твой К.
P. S. Прилагаю «Просвет в Новолетье», открытку Нинике «Самоанские загадки» и вырезку из «Candide’a» [199] — последний рассказ Морана (он правдив).
P. P. S. Пожалуйста, пошли мне несколько марок неиспользованных. Я за них получу от Jean Capart’a [200] его книгу о Тутанкхамоне.
1927. 7 янв.
Моя милая, моя родная Катя, ты беспокоишься, что я не получил твоих писем. Нет, я все получил. Должно быть, наши какие-то письма «перекрестились», как однажды выразилась Люси. Я счастлив, что ты довольна своим костюмом. Я его ощупывал сам, выхваляя Нюше и Елене и доказывая, что это как раз твой вкус, с чем они не очень соглашались. То, что я касался этого костюма и он сейчас на тебе, дает мне ощущение, что я касаюсь твоего милого, любимого тела, что я незримо с тобой. Но у меня сейчас мечта, чтоб мои денежные обстоятельства поправились, и я смог послать и тебе, и Нинике новые одежки. Увы, я сейчас вовсе в безденежье. Ты знаешь, однако, что я не теряю голову никогда. Плохо — будет лучше. И дело с концом. Пишу прозу, пишу стихи, буду писать вдвое. Авось выплыву. Милая, я не знаю, где мой перевод удивительной норвежской драмы «Красные капли». В последнюю мою зиму в Москве она шла в каком-то маленьком театре (кажется, Комиссаржевской). Не наведет ли тебя это на след? Не остался ли дубликат среди рукописей, бывших в моем письменном столе или в маль-кабинке? (Кстати, где теперь все это?) Вот, к сожалению, все, что я знаю сейчас. Зачем тебе эта допотопность? Прилагаю открытку Нинике и стихи тебе и ей (разделите как хотите): «Русь», «Мать», «Отец», «Я». Моя любимая, мне хочется написать очерк об Александре Алексеевне. Дай мне биографические данные и список ее работ. Катя, моя родная, тебе сейчас очень трудно. Люблю тебя и обнимаю, мое счастье. Твой К.
1927. 27 февраля. Ночь. Капбретон
Моя милая Катя, посылаю тебе две фиалочки, первые что здесь расцвели, но еще не в лесу, а в саду. Мимозы не цветут до сих пор из-за повторных холодов. Пока я пишу, топлю без конца печку, но никак не могу натопить свою комнату, — холодный ветер такой, что врывается в комнату через балконную дверь, и занавес пляшет, как в «Вороне» Эдгара По. Кстати, читает ли кто Эдгара По в теперешней России? Здесь его не читает никто. Впрочем, кроме разной несуществующей дряни, никто не читает ничего. Зато все интересуются спортом и автомобилями. Проклятое время, бессмысленное поколение, как я презираю его. Я чувствую себя приблизительно так же, как последний перуанский владыка среди наглых испанских пришельцев в гениальном рассказе Вассермана, тобою переведенном. Круговорот железных времен. Посылаю тебе из последних моих стихов — «Там» и «Сонная одурь».