Целую мою любимую. Твой К.
1927. 4 марта. Лес
Катя любимая, я посылаю тебе, если не ошибаюсь, уже 5-е заказное письмо и писал открытки. Очень тревожусь твоим молчанием. Все ли у тебя благополучно? Нюше лучше. Она перенесла воспаление легкого. Хотел ехать к ней, она удержала. Послал ей денег и посылаю частые вести. Шлю тебе мои мимозы. Целую тебя, радость. Откликнись! Твой К.
1927. 2 мая. Утро. Варшава. Hôtel d’Angleterre
Моя родная, моя любимая Катя, уже более двух недель я в Польше и до сих пор не написал тебе ни слова. Но я сразу попал в такую сказку и в такой водоворот впечатлений, что прямо опомниться не могу. Я боялся ехать в Польшу, боялся разочарований, а приехал — к родным людям, в родной дом. Ласка, вежливость, гостеприимство, понимание и отличное знание всего, что я сделал, и всего, что я люблю. Нежная сказка.
Я провел обворожительную неделю в Харенде, в Закопанэ, в Татрах, у Марии Каспрович (она русская, изрядно подзабывшая русский язык). Я приехал в ее дом в горах, над потоком, как приехал бы в Гумнищи. Она сразу вошла в мою душу, и то, что у меня к ней, больше влюбленности. Там в три дня я написал по-польски очерк о Каспровиче как поэте польской народной души, и поляки восхищаются моим польским языком. Вот видишь, твой Пуча отличается. А здесь в Варшаве… ах, влюбленность, и я неисправим. Меня здесь только что на руках не носят. Мой приезд — событие. Но зачем, зачем тебя нет со мной!
Любимая, целую тебя. Твой К.
1928. 13–26 января. Вечер. Лес
Катя любимая, я напишу тебе вдогонку этим строкам подробно о книгах и о Люси{135}, а сейчас хочется послать тебе две свежесорванные веточки твоей любимой мимозы из моего садика, уже готовящегося совсем засиять этими воздушными золотыми цветами. Вечерние и ночные холода замедляют настоящий расцвет деревьев. Но отдельные веточки торопят весну. И по утрам Солнце прямо слепит.
Моя радость, сохрани каждое слово, написанное Мирской Схимницей{136}. Эти строки — духовная драгоценность. Если б эти записи — созерцание чистой и высокой души, могли дойти до меня и Люси, — глубоко убежден, — мы могли бы, без нескромности, создать по ним французскую и итальянскую равноценность, — и тетя Саша была бы этому рада. Посылаю тебе итал. перев. рассказа. Но там, к сожалению, есть опечатки. Леля увидит их и исправит.
До новых строк, любовь. Таня, наверно, говорит о «муже». О, разны и мужи, и мужья. Целую. Твой К.
1928. 7 мая. Ночь. Капбретон
Катя любимая, шлю тебе ветку белой акации из нашего сада. Она, верно, дойдет до тебя еще душистой. (Наши посевы тоже нас радуют. Подсолнечники поднимаются, резеда, маки, душистый горошек, плющ, дикий виноград. А настурции (мои!) уже зацвели. Правда, пока один только цветок. И множество роз у нас. Белые, красные, розовые и лучшие — чайные.)
Ты спрашиваешь меня о литовском языке. Это древнейший язык, брат санскритского. Ни с русским, ни с польским по основе своей он никак несравним. Один ученый сказал: «Всем известный латинский язык есть не что иное, как испорченный литовский язык». А по напевности и по страсти к мелодии гласных (по шести гласных рядом) я могу его сравнить только с самоанским. Литовский язык для меня — сладкая загадка. Я утопаю в нем. А когда им овладею, это будет чудесная новая страница жизни. Стихи «Под знаком Литвы» — мои, но мысли их навеяны народными преданиями и песнями Литвы.
Литовцы уже зовут меня на осень и на зиму в Ковно. Предлагают прочесть курс мировой литературы. Я по существу ответил «да». И мысль, что, быть может, ты и Ниника смогли бы со мною в Ковно свидеться, волнующе манит. Но об этом нужно еще много подумать. Прежде всего нужно овладеть языком.
Моя любимая, целую глаза твои. Люблю тебя и Нинику.
Твой К.
1928. 29 августа. Вечер. Капбретон
Катя моя любимая, два дня, как я послал тебе № «Europe» с переводом отрывков из воспоминаний Т. Кузминской, сделанным тетей Сашей. Надеюсь, что он благополучно прибудет к тебе. Мне горько, что нет именно той, кого бы обрадовало напечатание хоть части работы. Сколько было пустых разговоров и дутых обещаний. Я, вообще, за эти годы рассмотрел здешних болтунов. Изношенные снобы, себялюбцы, слепцы и ничтожество. Моя душа — с Литвой и Славией. Дошел ли до вас мой «Врхлицкий»? С сентября я приступаю вплотную к составлению целых четырех сборников: «Песни и сказки Литвы», «Чешские поэты 19-го и 20-го», «Народные песни Сербии и Хорватии», «Болгарские народные песни». В душе тревожно: хочется уехать в Литву, но ежеминутно там может вспыхнуть война с Польшей; меня зовут в Хорватию, но она во вражде с Сербией; мне каждую минуту можно устроить поездку в Болгарию, где влияние моей поэзии огромно, но она внутренно разодрана. Ты знаешь, как мне ненавистна ненависть и как я задыхаюсь от воздуха распри. И ты лучше, чем кто-либо, моя Катя, поймешь, сколько боли в моем сердце. Поистине, я счастливый несчастливец, или, вернее, несчастный счастливец. И вот — жду знака от Судьбы. Дай мне совет, милая. Весть о смерти Модеста{137} лишь на миг во мне отозвалась. Я полон невыносимой тоски о моей единственной Тане{138}. Такой потери в моей жизни еще не было, и слезам моим нет конца. Моя милая, моя родная, моя желанная Катя, я целую тебя и люблю. Как хотел бы я тебя увидеть, любовь! Твой К.