Дети помещались обычно в антресолях с мамками и няньками, мало кого видя из взрослых, ни с кем не общаясь. Девочки невестились чуть ли не с пятнадцати лет и думали только о нарядах и женихах, которых для них выбирали родители через свах. А родители руководились в выборе жениха солидностью семьи и главным образом его состоянием.
Девушки выходили замуж, не зная своих будущих мужей, мечтая только о нарядах и выездах, ни о чем не задумываясь, никуда не стремясь. Барышень одевали богато и безвкусно, делали им прически, завивали челки, они манерничали, говорили в нос, закатывали глаза. У себя в комнате они всегда что-нибудь жевали — «бесперечь», как говорила наша няня, грызли орешки, семечки, пили квас, лимонад, валялись на постелях одетые, сняв только корсет, командовали девчонками, прислуживающими им.
Это было все то, что дома нам строго воспрещалось (и называлось style femme de chambre) [30]. Наш день был распределен по часам. Мы много учились: русскому, немецкому, французскому. Уроки, приготовление уроков, игра на рояле, гимнастика, рисование, шитье, прогулки заполняли весь наш день без остатка. Одевали нас очень просто: в будни — коричневые балахоны, черные фартуки, коротко стригли волосы лет до четырнадцати, а потом заплетали волосы в косы, кончики их завязывали черными лентами. По воскресеньям и праздничным дням — более светлые и нарядные платья. Наши привычки, интересы, конечно, должны были казаться нашим кузинам совершенно непонятными. Они смеялись над нашей ученостью (в игре во «мнения» меня всегда называли «профессор кислых щей» или «ученая обезьяна»). Мы обижались и презирали их и тяготились обществом друг друга.
Ближе всех наших родственников была нам семья тети Паши (Прасковьи Васильевны), единственной сестры отца, выданной замуж очень рано за богатейшего фабриканта Каулина Николая Ивановича. У Каулиных было семь детей — ровесники нам, младшим. Мы общались с ними чаще и охотнее, чем с другими, так как они воспитывались, как мы, у нас были с ними общие учителя и учительницы. Тетя Паша в этом подражала нашим родителям, которые оба считали, что образование, недостаток которого они так чувствовали в себе, — главное в жизни. И нам это внушали с ранних лет. На наше образование и воспитание они не жалели ни сил, ни средств.
Но внутренне и внешне тетя Паша была полная противоположность нашей матери. Небольшая хрупкая фигурка, необычайно тоненькая, с легкой танцующей походкой — она казалась сестрой своих старших дочерей и так и держалась. «Oh, madame, c’est un colibri!» [31],— говорила ей в лицо француженка-гувернантка, что нам, детям, казалось непростительной фамильярностью. Я не могла себе представить, чтобы кто-нибудь из наших гувернанток мог так непочтительно отозваться о нашей матери. Тетя Паша училась музыке и языкам вместе со своими старшими дочерями и всегда болтала с ними по-французски и по-итальянски. Одевалась она модно, носила прическу со взбитыми локонами. Была мечтательна и легкомысленна, за что мать наша ее не одобряла, хотя никогда не высказывала этого в нашем присутствии.
Жили Каулины в собственном доме на Маросейке (бывший Елизаветинский дворец). Из всего великолепия этого дома я помню только огромную двусветную залу во втором этаже, на белом лепном потолке под золотой короной мой витиеватый вензель «Е. А.», который мы рассматривали с хоров. Затем гардеробную — высокую круглую комнату, вдоль стен ее шли шкафы орехового дерева с резьбой, где мы, дети, четыре-пять человек, свободно бегали среди висевших там платьев и прятались друг от друга.
Потом Каулины вдруг обанкротились. Известие дошло до нашей детской. По тону, которым у нас произносили это слово старшие, мы, дети, догадывались, что это что-то ужасное с оттенком позорного, о чем нельзя даже говорить вслух. Наша старушка бонна-немка объяснила мне на мой вопрос шепотом, что Каулины стали бедными. «Sie sind nicht mehr so reich, sie müssen aus ihrem Hause ziehen». — «Wohin denn, in eine Hutte?» [32]
Но новое обиталище, которое нам, детям, не терпелось увидеть, оказалось совсем не бедной хижиной, а домом, гораздо привлекательнее для нас, детей, чем Елизаветинский дворец. Правда, ехать в Елохово, где Каулины тогда жили, казалось нам целым путешествием. Но дом был поместительный, больше нашего дома в Брюсовском переулке. Высокие парадные комнаты наверху, в нижнем этаже — детские и комнаты гувернанток. Большой двор, где зимой устраивались каток и ледяная гора. Тенистый сад. В зале, заставленном, как прежде, растениями — пальмами, фикусами в больших зеленых кадках, стоял рояль. Старшая дочь, Зина, пела, вторая, Аннет, играла на скрипке, им аккомпанировала их мать. Тетя Паша и ее дочери были модно одеты, с большими бантами в распущенных по плечам локонах, ходили, постукивая высокими каблучками, и французили. К обеду появлялся отец, тоже модно одетый, лысый, с брюшком, с розовым выбритым лицом херувима. После обеда он незаметно исчезал. Мы не замечали никакой разницы в жизни наших кузин, и слово «банкрот» не звучало больше так трагично, как вначале в устах нашей матери.
32
Они стали не так богаты, им приходится уезжать из их дома. — Куда же? В хижину?