На следующее лето я уж настолько подросла, что добралась до самого верха забора и села на него верхом, придерживаясь за ветки колючего кустарника. И передо мной открылся давно желанный вид. Я была очень разочарована. У соседей Пеговых был такой же сад, как у нас: деревья, газоны, цветы, только все поменьше и похуже. С моего места на заборе я видела часть огорода и там ослика, живого ослика, он был запряжен в тележку и вез песок и дерн. Но вдруг он открыл пасть и заревел. От ужаса я чуть не свалилась с забора. Я бежала не помня себя, а он все ревел и ревел… До нашего сада и раньше доносился этот страшный рев, но конюх Троша — наш величайший авторитет во всех спорных вопросах — пояснил нам, что это скрипит немазаное колесо колодца у наших соседей. «Это осел кричит, живой осел, идем скорее его смотреть», — и я помогла братьям взобраться на забор. «Очень похож», — нашли они, то есть живой ослик был похож на осликов на картинках в «Semaine des enfants» [34] и в других наших книжках.
Это было одно событие. А потом было еще другое: с того же места забора я увидала раз барышню Пегову, которая в длинном белом платье прогуливалась по дорожкам сада с книгой в руке. Поровнявшись со мной, она вдруг подняла голову и увидела меня, сидящую на заборе. Я замерла от ужаса. «Ты не упадешь? Как это ты так высоко забралась?» — сказала она, ласково улыбаясь при виде испуга, изобразившегося на моем лице. «Хочешь к нам в сад, я сейчас открою тебе калитку?» В сад к Пеговым в таком виде, с грязными руками, растрепанными волосами! Что бы сказала мамаша! И я полезла с забора и бросилась бежать домой, не произнеся ни звука. «Надо было по крайней мере сказать мерси. А то совсем деревенская девчонка, — проносилось у меня в голове. — Лишь бы только никто не узнал…»
На следующее воскресенье, при выходе из церкви, я издалека увидала барышню Пегову и страшно растерялась. Куда от нее спрятаться, сейчас моя мать с ней поздоровается, заговорит, и она расскажет ей, как я, грязная и растрепанная, сидела у них на заборе и ничего не ответила на ее приглашение зайти к ним в сад. Но мадемуазель Пегова, почтительно поклонившись моей матери и ласково кивнув нам, маленьким, прошла вперед. Я постаралась возможно лучше сделать ей реверанс, и она это, конечно, заметила, потому что мне улыбнулась, именно мне и совсем особенно. Какую восторженную благодарность я почувствовала к ней! Когда у нас дома о ней говорили — она как раз в то время выходила замуж, — я всегда думала про себя: «Никто, никто не знает, какая она замечательная!»
Вид, открывшийся с другой стороны забора, был еще скучнее. Немощеный переулок, весь заросший травой и бурьяном. По нему никто не ездил и не ходил. Во всю длину переулка глубокая канава, в которой часто лежали и спали очень страшные люди: нищие и оборванцы. Один раз, когда я тщетно высматривала, не увижу ли что-нибудь, ко мне подошел страшный старик и стал просить милостыню. Я очень испугалась его вздутой лиловой физиономии и сиплого голоса, соскочила с забора и бросилась бежать. Слава Богу, он не может перелезть к нам сюда в сад. Потом я привыкла к страшному виду этих людей, перестала их бояться, приносила им хлеба или медные монеты и смущенно-конфузливо слушала их преувеличенные похвалы мне: «Спасибо, умница барышня, спасибо, красавица, дай тебе Бог здоровья, расти большой и родителям твоим долго здравствовать, а если померли, царство им небесное».
С третьей стороны сада, где помещался наш курятник, не было колючей изгороди, забор был низенький, и сквозь проволочную сетку был виден сад соседей. Он был запущен, дом заколочен, и мы никогда не заглядывали туда. Но когда я однажды пришла кормить цыплят — я тогда была уже подростком, и это входило в мои обязанности, — я увидала, что заброшенный сад расчищается, дорожки утрамбовываются, садовник сажает цветы, деревянные щиты с окон сняты, стекла, только что протертые, блестят на солнце.