Дома нас переодевали в холщовые халатики серого цвета и белые пикейные фартуки без всяких украшений. Никогда больше мы не носили коротких белых батистовых платьев с вышивками и кружевами, с большими шелковыми поясами. Не надевали на нас и ажурных носков, белых башмачков, широких соломенных шляп с лентами, как при отце.
Мы думали, что это входило в обычай траура, и это нас мало занимало. Ни гостей, ни увеселений этим летом не было никаких. Только в девятый, двадцатый и сороковой день справлялись поминки по отцу. К нам съезжались родные и много близких знакомых. Накрывались длинные столы в зале, на обоих балконах. В буфетной — для дьячков и других мелких служащих, в людской — для нашей прислуги и приезжих кучеров.
За столом сидели очень долго. Из кухни приносили без конца в закрытых сотейниках стопки горячих блинов, покрытых белой салфеткой. Блины были с яйцами, со снетками. К ним подавались масло, сметана, зернистая икра, семга. После блинов следовал бульон в больших фарфоровых чашках с сухариками. Затем розовая рыба огромных размеров, вся спина которой была уложена ломтиками лимона самым причудливым рисунком, к ней различные соусы. Наконец кисель из миндального молока.
После обеда священники подходили к столику под образами, на котором уже стояли стаканы с желтым и красным лимонадом, и, пропев заупокойную молитву, каждый из них отпивал глоток из стакана. За ними, встав из-за стола, подходили гости и делали то же самое. Мы пользовались этим случаем, выпивали полный стакан, иногда и два, вкусного лимонада.
На этих поминальных обедах вино не подавалось. Происходили они в удручающей тишине. Мать во главе стола, заплаканная, сдержанно вела вполголоса разговор с близсидящими к ней священниками или со старшими родственниками, угощала их, следила за порядком.
Если кто-нибудь из гостей, из молодежи, оживлялся и возвышал голос или, не дай Бог, смеялся — мать смотрела в ту сторону до того строго и возмущенно, что смех и говор моментально смолкали. Мы, младшие, не осмеливались, конечно, открывать рот, и обеды эти тянулись для нас нескончаемо долго и нудно.
И не только в такие дни, но вообще все последующие месяцы по смерти отца в нашем доме царило мрачное уныние. Безутешное горе матери и постоянные слезы действовали на всех нас угнетающе. Мы, младшие, старательно избегали мать, бежали в отдаленные углы сада, чтобы дышать и двигаться свободно. И не мы только, но и старшие сестры и братья (за исключением Саши, сестры, находившейся постоянно при матери) много пребывали в саду, где болтали и смеялись между собой. К ним уже никто не приезжал в гости, они не устраивали пикники в лесу, в Петровско-Разумовском, как прежде. Не праздновалось и дней именин и рождения — 29 июня Маргаритино и Машино рождение, 22 — Машины именины. 1 сентября, в день Маргаритиных именин, прежде давался бал. Большая терраса заколачивалась деревянными щитами, обивалась войлоком, уставлялась тропическими растениями, и там танцевали.
Не праздновались также и день рождения (19 августа), и день именин (26 августа) матери. Прежде, при жизни отца, эти дни справлялись очень пышно. Уже накануне начинались приготовления к ним. Садовник с помощниками плели гирлянды из зелени дубовых листьев и цветов, которые развешивались на обеих террасах и крыльце. Готовились фейерверки. Ими заведовал учитель старших братьев. Садовник приносил выкрашенные зеленой краской жерди, к ним братья привязывали пакетики в синей бумаге и втыкали их в клумбы среди цветов. Мы, младшие, бегали за ними и издали смотрели на то, что они делают, близко они нас к себе не подпускали: в пакетиках был порох, который вечером, когда братья зажгут его, взорвется и взлетит на воздух. «Это страшно опасно, — говорили они нам, — может человека убить на месте». И я с волнением смотрела, как мои храбрые братья рисковали жизнью, всовывая жерди в землю. А вечером будет еще страшнее, когда они будут подносить зажженную спичку к пороху в синей бумаге и поджигать его.
Я фейерверки ненавидела с раннего детства. Я боялась страшно треска и шипа, когда ракеты взрывались. Но старательно от всех скрывала свой страх. Когда их зажигали вечером в темном саду, нам, детям, позволяли вставать с постелей и смотреть на них в окна. Я всегда притворялась спящей, но если братья вытаскивали меня, то затыкала себе уши или прятала голову под подушку.
Бенгальский огонь, особенно красный, приводил меня в ужас. «Пожар, горим, горим!» — кричала я при всеобщем смехе. Верно, это было воспоминание из моего очень раннего детства, когда я видела из окон этой же детской зарево от горевшего сеновала, слышала отчаянные крики «Горим, горим» и видела мою мать, бежавшую через двор, — она никогда не бегала, ходила медленным, размеренным шагом, — и кричавшую не своим голосом: «Коров выводите, коров выводите!» И никогда потом, до конца моей жизни, никакие фейерверки мне не доставляли удовольствия, я избегала их, к удивлению моих близких.