Все наши французские гувернантки не любили далеко ходить гулять и вертелись поблизости нашей дачи по главному проспекту, по боковым его аллеям. Но вот с Анной Петровной мы совершали большие прогулки и в лес, и в поле. Большой лес от нас был совсем недалеко. Он начинался сейчас же за Ходынским полем. Опушка его была изрыта траншеями — там мы любили играть, прятаться друг от друга — около них лес был истоптан и загажен солдатами. Но стоило хоть немного углубиться в него, как начинался густой смешанный — частью сосновый — лес, в нем чаща, через нее мы с трудом пробирались, собирая землянику, малину, которая росла там в большом количестве. Каждый из нас, детей, без большого усилия приносил два-три стакана ягод в своей корзиночке. Осенью в этом лесу водились волки, и нам туда не позволяли ходить уже в сентябре. Другой лес, подальше от нас, через поселок Зыково, тянулся на четыре версты к Петровско-Разумовскому. Мы гуляли в детстве в начале его, потом, когда подросли, ходили все дальше и дальше, а потом, как старшие сестры, устраивали пикники с чаепитием в лесу. Выходили в семь часов утра, возвращались к вечеру и приносили с собой огромные пуки цветов, соревнуясь, кто больше принесет и кто лучше составит букет. Мать выбирала лучший, чтобы отвезти на могилу отца.
У сестер постарше были свои занятия и игры. Они играли в бильбоке{20}, в воланы. Сестре Анете, страдавшей от рождения пороком сердца, были запрещены врачом беготня и всякие физические упражнения. На вид никто бы не сказал, что она больная, — такая она была полная, румяная. Но она медленно ходила, часто задыхалась. Она обожала птиц и цветы. И вот в то лето ей устроили вольеру в саду. Эта клетка была так велика, что мы, дети, втроем могли свободно в ней двигаться. Там были канарейки, чижи, снегири, американские воробьи, попугайчики. В середине вольеры был поставлен ствол дерева, сделанный из туфа, с отверстиями, изображавшими дупла. В них птицы вили гнезда из ниток, пушинок, ваты, волос, которые мы им подвешивали на свежие ветки, ежедневно ставившиеся в клетку. Всюду были развешены кормушки с семенами, пучки трав (мурон). Анета часто позволяла мне чистить клетку, засыпать зерно и семечки, наливать воду в прудик (глиняный таз, врытый до краев в землю), менять воду в фонтане — чугунном домике, из которого в продолжение нескольких часов лилась свежая вода, налитая в отверстие его крышки. Так как я это делала очень охотно и хорошо, не пугая птиц, то ко мне вскоре перешла всецело уборка вольеры, чем я немало гордилась.
Больше всех птиц я любила чижей, уверяя, что это самые умные и понятливые птицы. Я взяла к себе одного, повредившего себе лапку, в комнату и выхаживала его у себя на подоконнике. Я носила его в сад гулять, он сидел у меня на руке и не улетал, даже когда ножка его зажила. Я страшно гордилась им и любила его. И вот однажды я присела на корточки у клумбы, чтобы дать ему погулять среди цветов, как вдруг огромный кот Васька, любимец нашей прислуги, прыгнул из-за куста, выхватил моего чижика и унес его в зубах, перепрыгнув через ограду. Я упала от неожиданности и ужаса, но тотчас же вскочила на ноги и с криком бросилась за котом, размахивая большой палкой, которую я выхватила на ходу вместе с кустиком георгин. Я не могла догнать кота, но бросила палку вслед Ваське. Он выпустил мертвую птичку и спрятался под скамейку под ноги своего хозяина, конюха Троши. «Бей его, бей! — кричала я исступленно, — Васька убил мою птичку». В ответ раздался общий хохот всех сидящих на скамейке. «Ишь важность какая, убил птичку, на то и кот, чтобы птичек есть. А вы, барышня, Васю мово чуть не убили тисачком. Она его тисачком», — повторял он, обращаясь к сидящим с ним рядом, как идиот. Он посадил кота к себе на колени и гладил его, не обращая больше на меня внимания. Я не помню, чтобы я когда-нибудь потом испытывала такую бессильную ненависть и злобу, как в ту минуту, и к коту, и к Троше, и ко всем этим людям, хохотавшим над моим горем. Я подобрала своего чижика, еще теплого, и, рыдая, побежала за сочувствием к Анне Петровне. И конечно, получила его в полной мере. Братья тотчас же предложили устроить пышные похороны. Мы положили моего чижика в коробку из-под конфект на лепестки цветов, зарыли в могилу, пели панихиду, и когда братья затянули «со святыми упокой», я упала на колени и затряслась от рыданий, «как мамаша», подумала я про себя и впервые ясно представила себе, от какой боли так плакала моя мать за панихидами.