Вечерами мы с мужем и его родителями обсуждали, как наладим нашу вышивальную мастерскую, для начала, разумеется, в скромных размерах. Свекровь была мне доброй помощницей. Выбрали и название: «Китмир» — по имени сказочной собаки из иранской мифологии. Забавно натолкнулась я на это имя. Мы тогда были очень дружны с последним, еще дореволюционного времени, российским послом в Вашингтоне Бахметьевым и его женой–американкой. Эта немолодая пара жила в удобном доме на Университетской улице, на левом берегу Сены. Бахметьев был человеком старого закала, в ногу с временем он не желал идти, почти набожно чтил прошлое. Перед отъездом из Вашингтона он упаковал в ящики парадные портреты российских монархов, украшавшие посольские стены, и все вывез с собой. Если оставить, пугал он себя, им не окажут должного почтения. Их трудно было назвать подлинными произведениями искусства, однако они все нашли свое место на стенах его парижской гостиной, из нарядных золоченых рам строго взирая на окружающее.
Госпожа Бахметьева полностью разделяла взгляды мужи; они так долго прожили вместе, что даже внешне стали похожи друг на друга. Ее постоянной заботой в Париже была помощь изгнанникам. Старики были бездетны, и госпожа Бахметьева изливала любовь на четвероногих, заполонивших весь дом. Среди прочих там были три пекинеса, и одного, прелестного чернушку, звали Китмир.
Стали подыскивать подходящее помещение. Такое одушевление владело мною, так я горела скорее начать свое большое дело, что все, казалось мне, движется слишком медленно. Мысленно я видела себя во главе влиятельной фирмы, я диктую телеграммы, отвечаю на телефонные звонки, делаю распоряжения; и сижу я за столом орехового дерева, вокруг — образцы, рулоны шелка, альбомы с эскизами. Моим идеалом было изнемогать от обилия работы. В конце концов все мои желания сбылись, за исключением орехового стола, а пока что меня бесила необходимость еще потерпеть.
Шанель на демонстрации
Очень вовремя подоспела эта работа, она позволит мне вести деятельную жизнь, затребует сил и воображения, а мне как раз нужно было чем то загрузить себя и отвлечься от мыслей о собственной персоне. Я долго витала в облаках, пора действовать, и сейчас требовалось доказать себе, что я могу действовать; требовалось исполниться веры в себя и рассчитать собственные силы; и еще нужно вернуть самостоятельность и свободу рук, какие были у меня в войну, а с тех пор куда то подевались.
Чем дальше, тем больше убеждалась я в том, что лучшей работы для себя не могла бы придумать. Во–первых, у меня будет оптовый сбыт, мы не будем конкурировать с ателье дамской одежды и магазинчиками розничной торговли, которые завели в Париже нуждающиеся в работе русские женщины; во–вторых, я буду работать на рынок,
не на частных заказчиков, и мне будет проще отказывать друзьям и знакомым; в–третьих, у меня надежный заказчик, Шанель, и с этой стороны, думалось мне, я вряд ли чем рискую. И наконец, я сделаю доброе дело, дав работу русским девушкам.
Я безоглядно, до смешного верила в будущее. Не имея никакого опыта в делах, я ни на минуту не задумалась об ожидавших меня трудностях; а задумайся я, и при всей моей жажде деятельности я вряд ли решилась бы продолжать. А так мне кружили голову азарт и отвага молодого генерала накануне решающего сражения.
Около месяца потребовалось для того, чтобы я досконально разобралась с вышивальной машиной, приобрела определенные навыки работы с нею и спорый темп. И я распорядилась перевезти машину ко мне на квартиру. Дома поставила ее посреди гостиной и, усевшись на диван, издали любовалась на нее. Она стояла на ковре между двумя креслами и уставленным безделушками и фотографиями столом — основательная, устойчивая, сама по себе, холодно посверкивая стальными частями… Всего раз–другой в жизни прошлое представало мне не отдельными сценами, но целиком, некоей картой, где все события умещаются на широком полотне, и видится все в новом ракурсе, словно знакомый пейзаж с борта самолета. Сейчас была такая минута, и я почувствовала себя маленькой и беззащитной. Надо было выходить из этого пейзажа и по–новому строить себя. Я почувствовала головокружение, словно с огромной высоты свалилась на землю. Машина была символом нового уклада моей жизни. Если старое утянет меня к себе, если прежние узы окажутся чересчур крепкими, если меня подведут собственные силы — тогда я пропала. Но если я одолею первые трудности и многое переломлю в себе, тогда мир будет моим. Игра стоила свеч. Еще несколько дней машина бросала мне вызов, но мой дух был неколебим.
Тем временем я нашла двух–трех русских девушек и послала их на фабрику осваивать машины. Скоро нашлось и подходящее помещение для мастерской позади роскошного частного дома на улице Франциска I, с отдельным входом. Потом уже выяснилось, что в доме обитала дама с весьма скверной репутацией, о ней годами судачили в Париже. Однажды впервые проведать меня в мастерской пришел приятель и по ошибке позвонил в парадный подъезд. Спросил меня, и открывший ему лакей сухо ответствовал, ткнув пальцем через плечо:
— Если вы к великой княгине, то идите с черного хода.
Это была беспокойная соседка. Однажды она вышла на балкон и выстрелила в себя. Звук выстрела услышали с улицы и немедленно была оказана помощь. Впрочем, она только ранила себя и скоро поправилась.
Комнаты, где я думала разместить мастерскую, были очень странной планировки, но нам они идеально подходили. Мы взяли это помещение, подписали аренду, а тут и девушки завершили ученичество. Я перевезла в мастерскую мою машину и купила еще две со всем, что к ним полагалось. Мы были готовы приступить.
Было начало января. Шанель готовила свою весеннюю коллекцию моделей, которую обычно показывала 5 февраля, так что времени у меня было всего ничего. Надо было продумать и подготовить узоры и сделать образцы. Надо было еще накупить тканей, и на это ушла масса драгоценного времени, поскольку оптовые склады располагались на окраинах Парижа. Я часами совещалась с Шанель, объяснявшей, что ей требуется, и дававшей указания. Ей предлагались рисунки на бумаге, потом они переводились в материал и снова показывались ей. Помимо этой работы была еще масса технических мелочей, за этим тоже надо было проследить. Отчаиваясь, но и с каким то задором я боролась с совершенной чепухой, изнемогала под бременем пустяшных дел, потому что отличать важное от ненужного я пока что не научилась. Единственный человек, самоотверженно помогавший мне, была моя свекровь, княгиня Путятина, но и она была такой же новичок в деле, как и я. Оглядываясь назад, я понимаю теперь, что ни в начале, ни позже Шанель не помогла мне в деловых вопросах; она заказывала товар, требовала его в срок, но об организации дела ничуть не тревожилась. А я не знала азов производства и не подозревала, что развитие дела в основном зависит как раз от его организации.
Как бы то ни было, первые узоры были составлены, шелка подобраны, образцы подготовлены и приняты. Приближалась заключительная, самая важная стадия работы: разрезать ткани, перенести по трафарету рисунок и вышивать. Кроили у Шанель, остальное была наша работа. Самое трудное было готовить трафаретки на больших листах бумаги. Мои мастерицы были все скороспелки, и никто не надоумил меня, что для такой работы существуют специалисты, они бы все сделали быстрее и лучше нас.
Дрожа, как в лихорадке, мы проделали все, что от нас требовалось, и только с одной вещью вышло неладно. Кусок ткани выскользнул из рук, и перед рыжевато–коричневого жакета испортила краска, которой мы переносили узоры. Вывести ее было невозможно, а хуже всего то, что пришлось просить у Шанель новый кусок.
Наконец были готовы и отправлены вышивки для нескольких блузок, сарафанов и жакетов. Кое что из этого я сшила собственными руками. Очень хорошо помню длинный светло–серый сарафан с вышивкой в тон ему, но с разными оттенками и добавлением красного. Когда позже на этот сарафан пошли заказы, я всегда выполняла их сама, потому что это были самые трудные у нас узоры. А впервые «на публике» я увидела его в «Ритце», на даме за соседним столом. Признаюсь, мне стоило огромного труда не глазеть на даму и удержать руки, рвавшиеся ощупать знакомый рисунок.