Несколько недель спустя я получила от фирмы Курцмана вырезки из нью–йоркских газет и поначалу даже не поняла, что это такое. Потом уже я узнала, что это «реклама». Фирме Курцмана не терпелось известить свою клиентуру, что она первой продает в Америке мои вышивки. Чтобы выигрышнее представить их, само оповещение было выполнено с большим тщанием. Текст был заключен в рамку, во всех четырех углах выставлены мои инициалы, увенчанные короной. В тексте же, поименованная, с полным титулом, я объявлялась автором этих блузок. Я была возмущена и подавлена. Ничего не зная о рекламных трюках, я не могла пронять, зачем вообще понадобилось связывать мое имя с вещами, которые я продаю; и потом, подумала я, читая такое, люди решат, что сами по себе вещи ничего не стоят — так надо ли их покупать?
Еще одной клиенткой в те давние годы была известная нью–йоркская модистка Фрэнсис Клейн, лучшая и сговорчивая заказчица, сохранявшая верность «Китмиру» во все время, пока я его возглавляла. Когда я распрощалась с Парижем, я увиделась в Нью–Йорке с мисс Клейн, и представился случай поговорить о моем былом коммерческом предприятии. Она быстро уяснила себе все обстоятельства и угадала тогдашнюю меня, а мне в новом свете предстали мои дерзания. В ее отношении ко мне были и жалость, и умиление. Она понимала, что я слепо лезла напролом, а трудности были неодолимые. У меня было мало шансов уцелеть, хотя мое дело само по себе не было безнадежным, что потом и подтвердилось.
Бывали случаи трогательные, бывали и забавные. Продавец из меня плохой, и переговоры с покупателями я переложила на свекровь, а позже на управительницу. Но как то я была одна, явился американский покупатель, и пришлось самой заниматься им. Я спросила, что ему угодно посмотреть; вышивки его не интересовали, тогда я снова спросила, что ему, собственно говоря, нужно.
— Понимаете, — сказал он, — тут, говорят, начальницей великая княгиня. Как думаете, ее можно увидеть?
— Конечно, — сказала я, сохраняя серьезный тон, — я и есть великая княгиня.
Сильнее поразить его мог только удар молнии. Совершенно потерявшись, он стал рыться в карманах и наконец извлек пачку «Лаки страйк».
— Хотел подарить вам что нибудь. Возьмете пачку американских сигарет?
Долго потом зеленая пачка «Лаки страйк» лежала нераспечатанной на моем столе.
Были и такие покупатели, что норовили обойти правила и купить вышивки, не заказав у Шанель оригинальную модель. Отлично помню полноватого господина с сигарой в углу рта, который тянул меня в свою аферу. Убедившись, что словами меня не пронять, он прибегнул к другому средству: достал пачку долларовых ассигнаций и пролистнул ее перед моим носом, словно колоду карт. Другой покупатель, наоборот, имел право на копии, но очень спешил и потому взял узоры на бумаге для двух жакетов и пару образцов по цене готовых вещей. Я совсем не была уверена в том, что это справедливая сделка, но жертва, похоже, была удовлетворена.
По–прежнему все нужное для мастерской я закупала сама. Я ходила по оптовым магазинам и товарным складам, подыскивая материалы для вышивок, подбирая шелка и ткани для образцов. Я теряла время, уставала, но мне нравились эти закупочные походы. Мне удавалось заглянуть в мир совершенно новый для меня, и при этом такой древний в рассуждении французской торговли, все еще исполненный своеобразной поэзии.
Определенно кружили голову гигантские склады, где я покупала штуки китайского шелка на больших деревянных бобинах. Пол был заставлен тяжелыми тюками шелка–сырца с Востока, на рогожках — китайские иероглифы. На полках — богатейший выбор высокого качества шелков для вышивки. Все пестрело многоцветьем, словно попала в огромную коробку с красками. Мне нравилось трогать шелка, подбирать оттенки в тон и по контрасту. Я встречала ткани, словно пришедшие из моего прошлого. Однажды набрела на бледно–желтую крученую нить, примерно с такой работали в монастырях в Москве, где я училась у монахинь вышивать лики святых, оттеняя запавшие щеки поперечными стежками. Были там и настоящие, не тускневшие от времени золотые и серебряные нити для золотого выпуклого шитья корон и орлов по набивке из картона и хлопчатой бумаги. Используют ли сейчас эти дорогие материалы? Когда они мне попадались, я испытывала острое желание вернуться к пяльцам, к спокойной и кропотливой работе.
И еще были величественные и затхлые склады с лионским шелком; на стенах и в альбомах — клочки тканей столетней и старше выделки, а станки на фабриках и сегодня тогдашние. Некоторые образцы я узнавала, как старых друзей, я помнила их по драпировке кресел и парчовым занавесям в дворцах Царского Села и Петергофа. Теребя теперь парчу и шелка, я восхищалась вкусу, искусности и мастерству, накопленным поколениями. Это ремесло удержалось на старых парижских улицах, и работали там по старинке. Там мало что менялось на протяжении веков, рекламы они не знали, о конкурентах не тревожились — просто корпели над работой, как встарь.
В ногу со временем шли склады, где я брала шерстяные ткани. Продавцы здесь были моложе и расторопнее, во всем ощущался предпринимательский зуд.
Новые обязанности заставляли меня жить совершенно по–новому, но я вовсе не ожидала, что одним разом переломится и моя природа. Я по–прежнему терялась из за пустяков и, сознавая это, старалась избегать ситуаций, где могла обнаружить свою бестолковость. Но все равно попадала в такие ситуации, и тогда я старалась скрыть неуверенность за напускным равнодушием. Разумеется, никого, кроме меня, это не обманывало, и в большинстве своем мои партнеры наживались на моей наивности. Было мучительно, когда это открывалось, и я совсем падала духом.
Внешне я вполне приспособилась к новым занятиям, прониклась незнакомой жизнью, наблюдала ее обычаи. Я видела, как ведется дело, знала внутренние пружины главнейшей в Париже отрасли, производящей роскошь. Я сама была к ней причастна. Но шло время, открывались глаза, и в душе начался разброд. Я гордилась тем, что сама создала себе положение, но по каким правилам вести дело, я так и не могла уразуметь. Всю жизнь я была покупательницей, а теперь оказалась по другую сторону прилавка, и это сбивало с толку. Я не могла привыкнуть к пересудам за спиной заказчиков. Мешало и то обстоятельство, что у меня был очень бесхитростный, если не глуповатый взгляд на вещи, чему, полагаю, надо дать объяснение. Я была воспитана в убеждении, что не совсем правильно уделять много внимания одежде и тратиться на нее, что, в сущности, это дурно, а тут я поощряю порочные наклонности — тщеславие и мотовство! Но я скоро убедила себя в том, что мои высокие чувства расходуются на особую категорию людей — завсегдатаев дорогого модельного дома, а эти особы способны сами защитить себя. Я и не представляла, что настолько узнаю женскую психологию за годы работы модисткой.
Я по–прежнему поддерживала близкие отношения с Шанель, и она не уставала учить меня жизни. Я утратила массу иллюзий, но по крайней мере научилась видеть вещи, как они есть, а не в свете былых представлений, и за это я ей благодарна. И еще одну важную вещь она для меня еделала: научила внимательнее относиться к своей внешности. Не так давно мне были не по средствам богатые туалеты, но я особо не жалела об этом. Еще раньше, в войну, редко случалось задуматься о внешнем виде, а в революцию и вообще было не до того. Первые два года в изгнании я почти не снимала траур. Я забыла думать о нарядах. Опытные камеристки, некогда занимавшиеся мною, остались в прошлом. И Шанель с обычною прямотой остерегла меня от небрежения внешностью.
— Вы совершаете большую ошибку, щеголяя в виде беженки, — учила она. — Не рассчитывайте возбудить к себе сочувствие, люди просто станут избегать вас. Если вы думаете заводить собственное дело, извольте являть собою процветание.
Меньше всего я хотела возбуждать к себе жалость и потому прислушалась к ее совету. Мало–помалу она приодела меня, научила пользоваться косметикой, которой я прежде почти не знала. Она даже прислала шведскую массажистку и заставила сбросить лишний вес.