Все произошло так неожиданно, что не успели вовремя привезти врачей, которые могли бы оказать ей помощь. При ней находилась лишь деревенская повивальная бабка. Когда врачи наконец прибыли, мать была уже в коме, из которой так и не вышла. В таком состоянии она пребывала шесть дней, потом родила ребенка и умерла.
Ее уход из жизни в двадцатилетнем возрасте потряс семью и опечалил многих в России. Со всей округи стекались крестьяне, они несли на плечах ее гроб до железнодорожной станции, а это около двенадцати километров. То была траурная процессия, но она скорее походила на встречу юной новобрачной: на всем пути ее следования было множество цветов.
Мать любили все, кто ее знал. Судя по оставшимся фотографиям, она была красива, с мелкими и тонкими чертами лица, мягким, почти детским контуром головы; у нее были большие и немного печальные глаза, а весь облик выражал душевную доброту и обаяние.
Брат родился таким маленьким и слабым, что все думали, что он не выживет. Когда он появился на свет, никому до него не было дела, поскольку в доме царил переполох, и все были глубоко опечалены безнадежным состоянием молодой великой княгини. Моя старая английская няня рассказала мне, что она случайно обнаружила запеленутого младенца на стуле среди шерстяных одеял, когда прибежала узнать новости о моей матери. И только когда мать скончалась, Дмитрию начали уделять внимание.
В то время инкубаторы для недоношенных младенцев были редкостью, а потому новорожденного укутали ватой и положили в колыбель, согреваемую бутылками с горячей водой. Дядя Сергей лично купал его, как рекомендовали врачи, и ребенок набирался сил и прибавлял в весе.
Его и меня оставили в Ильинском на несколько месяцев, чтобы малыш достаточно окреп для путешествия, а затем мы вернулись в свой дом в Петербурге, где нас ждал отец.
Конечно же, все это произошло до того, как я стала что нибудь понимать, и мне о том рассказывали другие люди. Я точно знаю, что первое мое воспоминание относится ко времени, когда мне было четыре года: я стою на сиденье черного кожаного кресла, и меня фотографируют. Помню, как накрахмаленные складки белого платьица царапали мне руки и как скрипел шелковый пояс. Моя голова была вровень со спинкой кресла, на которое поместил меня фотограф, а под ногами, обутыми в туфельки с шелковыми помпонами, лежала шкура леопарда.
Мы жили с отцом в Петербурге в одном из дворцов на Неве. Дворец был огромным, прямоугольной формы, неопределенного архитектурного стиля; ансамбль зданий и флигелей образовывал просторный внутренний двор. Из окон фасада второго этажа открывался прекрасный вид на Неву, широкую реку, по которой летом плавало много судов.
Я и Дмитрий вместе с нянями и служанками занимали третий этаж. Детские апартаменты, территория нашего детства, были полностью изолированы от остальной части дворца. Это был наш собственный маленький мир, где правила английская няня Нэнни Фрай и ее помощница Лиззи Гроув.
Нэнни Фрай и Лиззи Гроув перенесли в Россию все обычаи родной страны; они управляли детской согласно своим представлениям и правилам и обладали полной властью не только над братом и мной, но и над многочисленными русскими горничными, слугами и помощницами.
До шести лет я не говорила по–русски. Наше непосредственное окружение и все родственники разговаривали с нами на английском языке.
Два раза в день отец приходил повидаться с нами. Он глубоко и нежно любил нас, и мы это знали, но он никогда не расточал нам ласки, обнимал только когда приходил поздороваться утром или желал доброй ночи.
Я обожала его. Я радовалась каждой возможности побыть с ним рядом, и если по какой либо причине день проходил без встречи с ним, я очень переживала.
В то время он командовал императорской конной гвардией. Я чаще всего вспоминаю его в форме этого полка. То была великолепная форма — вся белая с золотыми галунами. Позолоченная каска была увенчана двуглавым орлом.
Отец был высоким, широкоплечим. Голова небольшая, округлый лоб слегка сдавлен к вискам. При таком росте ступни у него были маленькими, а таких красивых, изящных рук я никогда больше ни у кого не видела.
Ему было присуще необычайное обаяние. Каждое слово, движение, жест несли отпечаток индивидуальности. Он вызывал к себе расположение всех, с кем доводилось общаться, и так было всегда; с возрастом он не утратил своей элегантности, жизнерадостности и мягкосердечия.
У него было необыкновенное чувство юмора, он любил веселые розыгрыши, был мастер на всякие выдумки. Однажды на Пасху он незаметно подсунул под нашего кролика куриное яйцо и уверил нас, что тот несет яйца.
Самым радостным праздником для всех нас было Рождество. За несколько дней до него привозили и устанавливали елку. Затем двери большого зала закрывались, вокруг шли таинственные приготовления, о которых можно было лишь догадываться, и тогда, только раз в году, пропадал устоявшийся в доме покой, уступая место волнующему и радостному оживлению.
В сочельник мы приходили в такое возбужденное состояние, что няням приходилось не спускать с нас глаз, поскольку мы с Дмитрием то и дело пытались украдкой подглядеть, что происходит за закрытыми дверями. Чтобы успокоить, нас увозили на прогулку, но рождественские огни и украшения, веселый праздничный настрой толпы на улицах, по которым следовал наш экипаж, только больше возбуждали нас.
Наконец наступал долгожданный момент. Когда мы были одеты, за нами приходил отец. Он подводил нас к закрытым дверям зала и делал знак. Свет в зале выключали, двери распахивались. Перед нашими восхищенными глазами в громадном темном зале появлялась волшебная елка с горящими свечами. Сердца замирали, и мы с трепетом входили вслед за отцом. Он снова делал знак, темнота исчезала; вдоль стен появлялись столы, покрытые белыми скатертями, а на них — подарки.
Сам вид этих столов, одолевавшее поначалу смущение, восторженное стремление разглядеть все сразу — ни одна из испытанных в жизни радостей не могла сравниться с той.
Нам разрешали тихонечко подойти к столам, и мы жадно, восхищенно рассматривали свои сокровища, а потом наступал черед других получать подарки. Те, кто жил в доме отца — адъютанты, камергер с женой, наши няни, дворцовые служители, — все они подходили за своими рождественскими подарками, разложенными на отдельных столах и надписанными.
У отца был свой стол для подарков, а на нем — самая причудливая, какую только можно вообразить, коллекция подношений в знак любви. Месяцами Дмитрий и я занимались рукоделием, создавая с огромным старанием лишенные всякого изящества подушечки, перочистки, вырезанные салфетки и обложки для книг ему в подарок.
Когда мы стали немного постарше, он попросил нас, ради своей же пользы, отказаться от рукоделия; мы откладывали деньги и с волнением покупали в магазинах другие, такие же ненужные и некрасивые вещи, которые из уважения не выбрасывали, а потому они, бесполезные и уродливые, год за годом копились в темноте гардеробных.
Но вот свечи на елке проживали свою короткую жизнь, наступало время для устраиваемого отцом фейерверка, в котором мы всегда участвовали с большой охотой и удовольствием. Однажды он взорвал шутиху так близко от меня, что загорелось мое платье. Пламя быстро потушили, но я ужасно перепугалась.
Вечером, усталые от переполненного впечатлениями дня, но совершенно счастливые, мы ложились спать, укладывая с собой полученные в подарок игрушки. Одно только огорчало меня. Каждый сочельник после елки отец отправлял нас проводить оставшиеся праздничные дни с дядей Сергеем и тетей Эллой в Москве. От его отсутствия на душе становилось пусто, и эту пустоту не могли заполнить даже самые красивые подарки.
К нам допускали очень немногих. Когда собирались гости, нам не разрешалось спускаться вниз. Время от времени члены царской семьи приходили ненадолго в детскую навестить нас. Они смотрели, как мы играли, обменивались репликами с Нэнни Фрай и вскоре уходили. Иногда к нам заходили некоторые адъютанты отца, особенно часто бывал барон Шиллинг, его мы особенно любили. Хорошо помню, что, когда он совсем молодым умер от скоротечной чахотки, я остро ощутила чувство смятения и утраты: первый раз я осознанно столкнулась со смертью, пугающим и таинственным уходом человека из жизни.