Я ответила «да».
Он помолчал немного, а потом сказал: «Вы хотите поехать в Швецию… со мной?» И снова я ответила «да».
Он поднес мою руку к губам и поцеловал. Он чувствовал себя так же неловко, как и я. В этот момент я услышала, что в дверь скребется моя собака, и, обрадовавшись тому, что нашлась новая тема для разговора, обратилась к принцу с просьбой впустить ее. Он встал и выполнил мое пожелание, потом вернулся. «Вы устали, — сказал он, — я пойду, а вы отдыхайте».
Нагнувшись, он поцеловал меня в лоб и вышел. Дело было сделано.
Спустя некоторое время пришла тетя и поздравила меня с помолвкой. Потом я снова легла в постель. Я еще не оправилась от болезни, у меня вновь поднялась температура.
Было решено не говорить о моей помолвке до тех пор, пока в первую очередь о ней не известят монархов двух стран и моего отца. Однако я не могла удержаться, чтобы не рассказать Дмитрию, мадемуазель Элен и чете Леймин–гов. Все они отнеслись к этому без энтузиазма, особенно брат, он никак не хотел принимать это всерьез.
Моей горничной Тане, от которой я неспособна была что либо скрыть, я сказала об этом, когда она меня причесывала. В отражении в зеркале я увидела, как на ее глаза навернулись слезы, она наклонилась и поцеловала меня в макушку. Поспешность, с которой была устроена моя помолвка, привела в замешательство всех моих близких, но никто, кроме Дмитрия, не высказывался по этому поводу.
Было бы неправдой утверждать, что я в той ситуации ощущала себя несчастной. Первое потрясение прошло, и я спокойно воспринимала произошедшее, находя в том даже некоторое удовольствие. Мне льстило находиться в центре внимания. Я была слишком молода, чтобы заглядывать в будущее и предвидеть ту ответственность, которая грузом ляжет на мои хрупкие плечи.
А тогда мне хотелось верить в счастье: казалось, жизнь обделила меня и должна как то вознаградить за бессодержательное и унылое детство. Я устала от вечных предписаний, от прозябания, на которое была обречена в этом большом доме. Я хотела жизни полнокровной, страстно желала освобождения, любых перемен.
Через пару дней принц уехал из Москвы. К тому времени мне стало лучше, и последние дни перед его отъездом мы провели вместе. Обычаи того времени не позволяли жениху и невесте ни минуты находиться наедине, но тетя, скрепя сердце, делала послабление. Когда мы с принцем были в комнате, она устраивалась в соседней, оставляя дверь открытой. Но мной завладевало чувство стеснительности в его присутствии, и, по возможности, я старалась не оставаться с ним наедине.
Я очень беспокоилась, как воспримет мою помолвку отец. Меня одолевали угрызения совести, что никто не удосужился посоветоваться с ним. Я поделилась своими мыслями с тетей, но та никак не хотела понять меня и лишь твердила то, что мы так часто слышали от нее, а прежде — от дяди: отец оставил нас, он передал ответственность другим. И теперь долг других принимать такие решения, которые делаются мне во благо…
Слово «счастье» в ее устах звучало как вердикт. На протяжении последующих месяцев она столько раз произносила его с различными интонациями, что оно мне стало совершенно ненавистно. «Обеспечить твое счастье… Для твоего счастья… В интересах твоего счастья…», и так до бесконечности.
Мой отец ничего не мог сказать по поводу этого счастья и что либо изменить, все было решено. Мне оставалось только одно — уведомить его, поставить в известность.
Пока я раздумывала, что писать и как, тетя Элла продиктовала мне письмо, о котором я впоследствии не могла вспоминать без чувства стыда. В данном случае, как и во всем, что касалось моей помолвки, я поступала в соответствии с великокняжеским воспитанием. Я полностью подчинилась тете и послушно писала под ее диктовку.
Мое письмо не ввело отца в заблуждение. Оно было достаточно чувствительным, но слова о любви и счастье звучали столь легковесно и на них делался такой упор, что они не могли идти от сердца.
Из этого письма я наконец уяснила для себя, какие чувства питала к своему жениху. Я поняла, что безумно влюблена в него, и эта любовь настигла меня, как удар грома.
Если и удар, то не с той стороны, подумала я про себя и с отвращением, но безропотно переписала письмо слово в слово.
Ответ, который я получила из Парижа, был полон недоумения и горечи. Поведение тети по отношению к нему в обстоятельствах, когда решался вопрос с моей помолвкой, глубоко задело отца, он никогда не мог ей этого простить. Поспешность, с которой распорядились моей судьбой, казалась ему непонятной. Он считал, что я слишком молода для замужества, для того, чтобы ответственно подойти к такому важному в жизни событию. Он выразил глубокое сожаление, что все приготовления происходили без него, никто с ним не посоветовался и даже не сообщил ничего.
Но отец был не единственным, кто в том же духе откликнулся на мою столь внезапную и стремительную помолвку. Мой дедушка, король Греции, тоже выразил свой протест. В письме тете он, ссылаясь на то, что мне едва исполнилось семнадцать, просил отложить брак до моего восемнадцатилетия.
Тетя сообщила, что в этом она подчиняется его желанию, отца и моему. Бракосочетание было назначено на весну 1908 года.
Сначала тетя мне надоедала, посвящая в малоприятные стороны супружества, но вскоре меня это перестало трогать, я довольно легко воспринимала свое положение. Я настолько подчинилась чужой воле, что сумела убедить себя, что моя любовь к принцу реальна. Легче было поверить в это, чем пытаться сопротивляться неизбежному.
В начале июня мы отправились в Петергоф, куда должен был приехать принц для официального объявления помолвки. Его прибытие сопровождалось определенным церемониалом. Император отправил Дмитрия во главе почетного эскорта с тем, чтобы встретить его на станции. Мы не знали точно, что произошло, но, ко всеобщему испугу, Дмитрий опоздал и, повернув назад, нагнал принца уже на подъезде ко дворцу. Императора это очень позабавило, и он с удовольствием подшучивал над нами.
В день официальной помолвки прошел молебен в придворной церкви императора. Церковь находилась в парке и была окружена множеством лилий и гортензий. Во время богослужения тихо шел дождь. Через большие открытые двери проникал аромат цветов, и пение соловьев в зарослях смешивалось с голосами хора.
После службы все поехали на одну из императорских вилл. Было подано шампанское, и мы получали поздравления.
Из Петергофа мы уехали в Ильинское. Условия загородной жизни и большая свобода способствовали нашему сближению. Вскоре после помолвки я начала изучать шведский язык. И теперь, после двух месяцев занятий с гувернанткой, я уже немного говорила на нем. Принц, который тоже был молод, с удовольствием участвовал в наших простых развлечениях. Мы стали, в некотором смысле, хорошими друзьями, но несмотря на это всегда ощущались национальные и прочие различия между нами, что создавало невидимые, но непреодолимые барьеры. Я видела непонятную, но усиливающуюся антипатию между принцем и моим братом, и это огорчало меня.
Тетя часто уединялась с моим женихом, чтобы обсудить материальную сторону нашего брака. Меня не приглашали, что казалось мне несколько странным.
Принц был офицером шведского флота. Вскоре он отправился в плавание в Америку. После его отъезда я подхватила корь и несколько недель провела в постели. Он регулярно писал мне, а я диктовала ответы гувернантке, потому что из за глаз мне запрещалось писать.
Дмитрий заразился корью от меня и болел в более тяжелой форме. Доктора решили, что нашему выздоровлению будет способствовать поездка в Крым. Тетя поехала с нами. Стояла осень. Мы жили на вилле в Кореизе, татарском селении близ Ялты, и через два месяца вернулись в Москву, куда уже приехал мой жених.
Он привез с собой планы дома, который тетя Элла собиралась выстроить для нас в Стокгольме. Я с женихом робко обсуждала эти планы, и при этом обнаруживала расхождение мнений, которое хоть и не было существенным, но свидетельствовало о различии наших темпераментов и взглядов. Несколько месяцев разлуки позволили мне более трезво оценивать ситуацию, и всякий раз, будучи рядом со своим будущим мужем, я испытывала легкое беспокойство, пытаясь представить нашу совместную жизнь.