Он явно стремился завоевать мое доверие, что оказалось нетрудно сделать. Он приглашал меня на пешие прогулки и показывал красивые места острова, который любил. Обладая проницательным умом, он глубоко знал человеческую натуру. Никогда в жизни со мной еще никто так не разговаривал. Долгие годы одинокой жизни многому его научили, он помогал мне разбираться в том, о чем я читала в книгах, что наблюдала в жизни, но чего прежде не понимала. Я бывала у него дома, в старинной крепости, выстроенной во времена сарацинов. Он жил как отшельник, предаваясь размышлениям и созерцанию природы.
Обстановка в его доме отличалась простотой, но каждый предмет был редким и ценным. По вечерам, когда темнело, зажигались старинные масляные лампы из чеканного серебра. И всё в этом удивительном доме находилось в гармонии — серебряные лампы и кексы с цукатами и орехами, которые готовила старая крестьянка, занятная кухонная утварь, которой она пользовалась на кухне.
Ненавязчиво и деликатно доктор М. расспрашивал меня о моей жизни. Я была с ним полностью откровенна. Я рассказала ему о детстве, полученном воспитании, о своем замужестве, огорчениях и разочарованиях, о своем одиночестве, сомнениях и переживаниях. Я поведала ему о своем стремлении найти цель в жизни, о проблемах со здоровьем, которые я считала следствием своего душевного состояния, о том, как я несчастна. Он слушал меня со вниманием, но проявил интерес лишь к моему здоровью. Он расспрашивал меня о том, чем я в детстве болела, о наследственности. Уж не знаю, к какому он тогда пришел заключению, но сказал он мне неожиданно и весьма категорично вот что: у меня явные симптомы почечной болезни, мне противопоказано жить в холодном климате.
Он предложил убедить королеву написать мужу, что состояние моего здоровья требует более длительного пребывания на Капри, и раз уж решено, что к Новому году мне следует вернуться в Швецию, потом я должна снова приехать на Капри. Королева согласилась с его доводами, а я вернулась в Стокгольм с чувством, что нашла в докторе М. настоящего друга и даже, возможно, весьма полезного союзника.
В Швеции я с упоением занималась зимними видами спорта, забыв про все свои недомогания, действительные или выдуманные. Моя невестка организовала женскую хоккейную команду, и мы тренировались почти каждый день.
В феврале король, как обычно, поехал провести отпуск на Капри и взял меня с собой. Было согласовано, что я поеду без сопровождения. Король провел на Капри только несколько дней, а потом уехал в Ниццу. Я осталась на вилле королевы.
Никогда прежде мне не приходилось жить в таком полном уединении; ни одного постороннего звука, ни одного постороннего лица, казалось, остальной мир не существует для нас. Мы возобновили прежнее занятие: я и доктор пели, а королева аккомпанировала нам. Мы снова гуляли по окрестностям и вели бесконечные разговоры.
Но отношение доктора ко мне странным образом изменилось: прежде он был снисходителен, а теперь чрезмерно строг. Он обвинял меня в легкомыслии, корил за то, что жизнь моя пуста и бессмысленна.
Я слушала его, не возражая и не протестуя. Я была молода и неопытна, мне казались вполне естественными все его упреки, я честно пыталась найти в его словах то, что могло бы мне помочь, какой нибудь ориентир на будущее. Но он так ловко использовал мою неуравновешенность и другие недостатки, что в конце концов я впала в отчаяние и стала еще более сомневаться в своих возможностях. Ко мне вернулась, даже усилилась, прежняя неуверенность в себе, и я чувствовала, как постепенно теряю то малое, чего мне удалось достичь за последние несколько лет в попытке самоутвердиться в этой жизни.
В марте доктор решил, что королеве и мне на пользу пойдет перемена обстановки, и мы все вместе поехали в Сорренто, а потом в Амальфи. На обратном пути королева простудилась. Ее состояние не внушало тревоги, но требовало полного покоя; казалось, мое присутствие в доме мешает ей.
Доктор М. телеграфировал в Стокгольм, чтобы на Капри приехали лица из моей свиты, и помог нам найти для проживания свободную виллу. Делал он это с большой неохотой. Ему хотелось изолировать меня от всякого влияния, чтобы никого, кроме него, возле меня не было.
Прибытие обеих дам Рудебек значительно улучшило мое самочувствие. Мы приятно и весело проводили время на белой вилле, выходящей на залив. Быстро бежали дни, наступила весна, прелестное время года с ароматом розмарина и легким ветерком с моря. Наступило время уезжать с острова.
Доктор снова выражал озабоченность состоянием моих почек. Он был уверен, что я серьезно больна. Мне необходимо, сказал он, поехать с ним и королевой в Германию и показаться там специалисту, при любых обстоятельствах следующую зиму я должна провести на Капри.
Как только королева стала лучше себя чувствовать, мы поехали в Неаполь, оттуда в Рим, где прожили несколько дней в «Гранд–отеле». Затем мы отправились в Карлсруэ, потом в Мюнхен на консультацию к специалисту. Меня обследовали два врача, которые, посовещавшись, подтвердили мнение доктора М.
Холодная зима в Швеции, объявили они, губительна для меня. Участь моя была решена. Отныне каждую зиму — на Капри! Я с беспокойством думала о том, как это повлияет на мою дальнейшую жизнь. Мне придется покидать семью, дом и каждый год более шести месяцев проводить в чужой стране, обреченной на положение инвалида. Приговор был вынесен, согласие короля и королевы получено.
Но доктор М. хотел заручиться теперь поддержкой моей семьи. Так случилось, что в это время тетя Элла была за границей, впервые за время своего вдовства она решила поехать в Англию, чтобы повидаться с сестрой, принцессой Викторией Баттенбергской, которая перенесла операцию. По настоянию доктора я написала ей и попросила приехать в Швецию.
К моему большому удивлению, она приехала. Я принимала ее в Стенхаммере, она была в монашеском одеянии. Я была искренне рада, что снова вижу ее. В ней чувствовалась спокойная уверенность, полное удовлетворение от того, чем она занималась, и я ей позавидовала. В тот момент мне показалось, что ее община может стать убежищем для меня, где я найду себе занятие, стану приносить пользу, обрету покой. Я попросила ее взять меня с собой, принять в свою обитель. Она лишь печально улыбнулась на мою горячность и ничего не ответила.
В Стенхаммер приехал доктор М., и они несколько часов беседовали наедине. Ему не составляло труда добиться от нее желаемого. Она отбыла в полной уверенности, что я в хороших руках. Доктор М. получил теперь все необходимое, чтобы стать абсолютным диктатором, распоряжающимся моей жизнью.
В 1913 году праздновалось трехсотлетие правления Романовых. Торжества проходили летом в Москве, и я на них присутствовала.
Император, императрица и императорская семья только что вернулись из Костромы, колыбели семьи Романовых, и жили в Кремле. Дмитрий встретил меня в Николаевском дворце. Он стал выше ростом и был хорош собой. Он служил в конно–гвардейском полку в Петербурге и вел довольно независимую жизнь. Я была поражена, увидев его таким повзрослевшим, таким уверенным в себе в том же самом дворце, где всего несколько лет назад он носился в синей фланелевой блузе. Теперь это был лихой офицер, гоняющий по извилистым московским улицам на автомобиле в сто лошадиных сил.
Император и императрица были, как всегда, полны обаяния. Усталость от празднеств и приемов сказывалась на императрице, которой часто нездоровилось, она проводила дни в постели, вставая только, чтобы надевать парадные платья с длинными шлейфами и тяжелые драгоценности, предстать перед толпой на несколько часов с лицом, отмеченным печалью.
Почти каждый день мы с Дмитрием бывали во дворце у императора и его дочерей. Поскольку императрица отсутствовала, за чаем я выполняла роль хозяйки. Император был весел, Дмитрий развлекал его и детей шутками и забавными историями.
Проходило множество официальных обедов и приемов. Особенно помнится мне бал в Дворянском собрании, где я с Дмитрием танцевала подряд семь вальсов, после чего император, с улыбкой наблюдавший за нами, послал адъютанта, который передал нам его просьбу выбирать себе в дальнейшем партнеров из гостей. Но то, как мы с ним вальсировали, было отмечено всеми, то был настоящий успех!