Мы снова принялись упаковывать вещи. Когда все было почти готово, лошади запряжены, обнаружилась пропажа санитаров, которым надлежало сопровождать запасную повозку. Мы искали по всему дому, и, наконец, я с одной сестрой добрались до подвала. Тут мы и обнаружили санитаров, лежащих друг подле друга на каменном полу и спящих мертвым сном в окружении огромного количества пустых пивных бутылок. При виде этого зрелища мы рассмеялись, но не было времени ждать, и мы попытались разбудить их. Наши усилия оказались безуспешными, пришлось позвать суперинденданта. Вместе с ним мы оттащили санитаров к водопроводному крану, который, к счастью, был тут же, и сунули их по очереди головой под холодную струю воды. Это подействовало. Персонал госпиталя отправился в путь перед рассветом, а я и мадам Сергеева остались одни в пустом доме.
Рано утром за нами заехал один из офицеров Ренненкампфа, и мы присоединились к автомобильному обозу, выстроившемуся перед штабом. Ренненкампф, одетый в серую генеральскую шинель и меховую папаху, появился на ступенях. Он подошел поздороваться, сел в свой автомобиль, и процессия тронулась, мы ехали следом за командующим. Покидаемый город, казалось, замер то ли в испуге, то ли не желая показать свою бурную радость. Где то довольно близко грохотала артиллерия и стрекотали пулеметы. Стояло ясное и холодное утро. Местом нашего назначения был Гумбиннен.
Выехав за город, машины остановились. Ренненкампф вышел и направился к нам.
«Ваше императорское высочество, — сказал он, — здесь располагается артиллерийский парк и линия сторожевого охранения, куда цеппелин сбросил бомбу прошедшей ночью. Вам интересно взглянуть?»
Не желая отказываться, я вышла из машины. Мы перебрались через ров и пошли вдоль поля. Представшее моим глазам зрелище было ужасно, такое невозможно вообразить, я и по сей день помню его до мельчайших деталей, но не могу описать.
Мы ехали очень медленно. Хозяйственные обозы двигались по дороге в несколько рядов. Мне не говорили, какова на самом деле ситуация, насколько близок преследующий неприятель, но я все же ощущала ту тревогу, которая словно парила в воздухе. Это чувствовалось и по волнению Ренненкампфа, когда мы нагоняли хозяйственные обозы, следовавшие в беспорядке или рысью. Наши автомобили тогда останавливались, штабные офицеры по указанию генерала занимались тем, чтобы выстроить их в линию. Все это, как я узнала позже, свидетельствовало о начале беспорядочного бегства и паники.
Мы прибыли в Гумбиннен вечером. Город был темным, тихим и мрачным. Мне и мадам Сергеевой предоставили довольно приличную комнату, выходившую на улицу, у двери был выставлен часовой от штаба, чтобы охранять нас. Ближе к ночи нас разыскал врач из нашего госпиталя, сообщив, что все прибыло в целости и найдено подходящее помещение.
Страшно усталые, мы разделись, радостно предвкушая долгий сон в настоящих постелях, но тут раздался настойчивый стук в нашу дверь. Это был один из офицеров Ренненкампфа, с которым мы ехали днем.
«Генерал просит вас быть готовыми незамедлительно покинуть Гумбиннен, — сказал он. — Вы должны ехать в Эйдткунен, и мне поручено сопровождать вас».
Это не подлежало обсуждению, мы быстро собрались. Был найден автомобиль, и мы торопливо покинули темный город. Немцы продолжали наступление, обходя фланги. В штабе не знали, перерезана ли дорога к Эйдткунену или нет. На этот раз офицер не пытался скрывать серьезность ситуации. Нам угрожало множество опасностей, наименьшей из которых было оказаться взятыми в плен.
Невозможно было ехать быстро, а освещать дорогу фарами — слишком опасно, и мы двигались почти вслепую в полной темноте. Все молчали. Вероятно, оттого, что я была так измотана, я не чувствовала ни малейшего страха.
Мы беспрепятственно добрались до Эйдткунена, но не знали, куда следовать дальше. На вокзале, с которого почти снесло крышу, оставаться было невозможно. В зале ожидания среди разбитой и покореженной обстановки расположились солдаты, такие усталые, что спали где попало, не сняв касок и амуницию. Некоторые из них маялись дизентерией. Это было унылое зрелище, и помочь было нечем.
Офицер пошел искать начальника вокзала, которого убедил в необходимости предоставить пассажирский вагон и паровоз, чтобы немедленно доставить меня до ближайшей станции. Как ему это удалось, не могу себе представить. Позже мы провели два дня в поле, питаясь из походных кухонь проходивших эскадронов. От встреченных знакомых офицеров мы узнали, что персоналу нашего госпиталя удалось бежать, бросив все оборудование, а вот французская медицинская часть под командованием доктора Крессона попала в плен.
Так завершилась моя первая попытка участия в войне. Мне было очень грустно расстаться с персоналом госпиталя, к которому я так привыкла, жаль того, что мое пребывание на фронте закончилось столь быстро. Не хочу показаться бесчувственной, но сегодня, вспоминая те дни, я могу с полным основанием сказать, что то было самое счастливое время моей жизни, когда я с радостью делала нужную, полезную работу в условиях, сопряженных с опасностью.
Власть
Я вернулась в Санкт–Петербург в середине сентября и решила сразу же приступить к работе в больнице Красного Креста, где я проходила обучение. Моему бывшему отделению требовалось новое оборудование, поэтому некото–рое время оно вынуждено было провести в бездействии, а я не хотела ждать. Кроме того, я поняла: как бы мне ни нравилась моя работа на фронте, мне там не место. Мое присутствие на передовой доставляло много беспокойства командованию и в решающие моменты отвлекало его от более важных дел. Мне очень не хотелось оставлять Дмитрия, но я понимала, что так будет лучше.
Мое отделение Красного Креста устроило большой госпиталь в тылу, и меня назначили старшей медсестрой.
Три недели я провела в петербургском штабе Красного Креста, работая по утрам в перевязочной, а днем — в бесплатном медицинском пункте для городского населения. Иногда я ухаживала за тяжелобольными пациентами или за офицерами после операции. В свободное время посещала лекции. Чем труднее была работа, тем больше она мне нравилась.
В середине октября наш госпиталь был готов к отъезду. Он представлял собой весьма крупную организацию — двадцать пять сестер, пять врачей, управляющий и восемь–десят санитаров. Госпиталь мог принять двести пятьдесят раненых, позднее это число увеличилось до шестисот. Мне в помощь дали старую опытную медсестру, прошедшую еще турецкую войну.
Раненые офицеры в Санкт–Петербурге привыкли ко мне, и им было жаль со мной расставаться. Накануне отъезда они устроили ужин в мою честь и подарили букет белых цветов, перевязанный широкой белой лентой. На ленте золотыми буквами было написано: «Нашей любимой сестре от ее раненых офицеров». Они так меня называли, потому что в начале никто не знал, кто я, и мне долгое время удавалось сохранять инкогнито — инкогнито, которое я ревностно оберегала и которое раскрылось лишь в самом конце, да и то по глупой оплошности. К этому времени мои пациенты настолько привыкли называть меня «сестрой», что им и в голову не пришло величать меня другим, более сложным именем.
Мой новый госпиталь направили в Псков. Он двинулся туда походным порядком — персонал и оборудование, — а я выехала на два дня позже. Нас разместили в церковноприходской школе, отдав лишь один этаж. В остальной части здания продолжали заниматься ученики, и мы старались не мешать друг другу. Мне выделили небольшую, но уютную комнатку в квартире директрисы. Мне предстояло провести вэтой комнате два с половиной года.
Когда я приехала в Псков, работа уже кипела вовсю. Мне хотелось показать персоналу, которого я почти не знала, что не боюсь работы, и, вооружившись тряпкой, подоткнув юбки, я мыла и скребла полы и мебель вместе со всеми. Через несколько дней все было готово, и мы остались довольны результатами работы — наш госпиталь выглядел как настоящая больница мирного времени.