Психологически мы были интересны, зато в интеллектуальном отношении ровно ничего собою не представляли. Все наши разговоры сводились к одному: прошлое. Прошлое было подобно запылившемуся бриллианту, сквозь который смотришь на свет, надеясь увидеть игру солнечных лучей. Мы говорили о прошлом, оглядывались на прошлое. Из прошлого мы не извлекали уроков, мы без конца пережевывали старое, доискиваясь виноватых. Собственного будущего мы себе никак не представляли, и возвращение в Россию — в нем мы тогда были уверены — виделось только при весьма определенных обстоятельствах. Жизнь шла рядом, и мы боялись соприкоснуться с ней; плывя по течению, мы старались не задумываться о причинах и смысле происходящего, страшась убедиться в собственной никчемности. Жизнь ставила новые вопросы и предъявляла новые требования, и все это проходило мимо нас. Податливые, мы легко приспосабливались к меняющейся обстановке, но редко были способны укорениться в новом времени. Вопросы, которые мы обсуждали, давно решили без нас, а мы все горячо перетолковывали их с разных сторон. Сначала мы ожидали перемен в России не в этом, так в следующем месяце, потом не в этом, так в следующем году, и год за годом все больше удалялись от России, какой она становилась, неспособные понять основательность совершавшихся там перемен.
Сейчас всему тому достаточно много лет, чтобы нас сменило новое поколение, выросшее на чужбине и однако считающее Россию своей родиной. Иные молодые люди совсем не помнят страны, зато многим, пусть мимолетно, помнятся высокое небо и широкие просторы, запах осенних листьев в густых лесах, колокольный перезвон деревенской церквушки, чувство и запах домашности. Война и революция стали для них историей, и память о России не омрачена политическими распрями. Их не волнуют давние родительские размолвки; они живут сегодняшним днем, им надо решать сегодняшние задачи. Жизнь недобра к ним, но их закалили лишения, они поборятся за себя. У них нет предрассудков, они отважные, дерзновенные правдоискатели, их вдохновляет новый, здоровый идеализм.
Меня же, признаюсь, все, что я видела, не устраивало; даже в личном плане не обещалось ничего созидательного. И я все больше задумывалась. На многие вопросы я не находила ответов, и поскольку их не давали разговоры с окружающими, я была вынуждена искать их где то еще. Я давно убедила себя в том, что случившаяся с нами беда коренилась в нас самих, но как извлечь эти корни наружу и хотя бы самой в них разобраться? Концы все перепутаны, но я не могла ждать, когда свой вердикт вынесет История.
Как и в Лондоне, я предприняла несколько отчаянных попыток выйти из душевного оцепенения, в каком была тогда, — и была не потому, что у меня просто ни на что не было сил, а потому, что уже очень давило окружающее. Поначалу эти попытки были безуспешны, но выручил случай, и на сей раз ничто не могло помешать мне воспользоваться им.
Однажды зимой 1921 года, уже к вечеру, я по обыкновению сидела в своем зеленом кресле и шила, как вдруг пугающе резко позвонили в дверь. Горничная подала мне карточку; имя было знакомое, хотя мы не встречались с этим человеком. Русский, очень деятельный сотрудник Красного Креста, основатель различных организаций в помощь беженцам. Я велела впустить его. Он сел против меня и после нескольких слов ни о чем стал корить меня за бездейственность. Проработав всю войну, как могла я, недоумевал он, сидеть теперь сложа руки, заперев себя в этой квартире, и почему решительно ничего не сделала для беженцев. Мне нечем было оправдаться. Он назвал дела, за которые, по его мнению, я могла бы взяться; дел было множество, и таких интересных, что я почувствовала за спиной крылья. Я с легкостью приняла его предложения и горячо взялась за работу. С этого разговора началась моя благотворительная деятельность, и более или менее успешно я исполняла ее несколько лет. Мое затворничество кончилось, передо мной снова легла широкая дорога и, соответственно, возрастали и делались все важнее обязанности. Но дома мое раскрепощение не встретило сочувствия.
Эмиграция составляет единственную в своем роде главу в российской истории. В конце 1920 года возглавляемое генералом Врангелем последнее антибольшевистское движение на юге России потерпело окончательное поражение, и Гражданская война завершилась. Воинские соединения числом около 60 ООО человек были выведены в Галлиполи, откуда потом переводились в балканские страны, в основном в Сербию. Селились они так же своими командами и ради хлеба насущного создавали артели, трудясь на железнодорожных и дорожных работах, в шахтах и на лесоповале. Сохранявший непререкаемую власть над ними генерал Врангель сплачивал их неотразимой силою личного обаяния. Вместе с женой он вел спартанскую жизнь, нимало не думая о себе, вникая в нужды и помогая своей маленькой армии в изгнании, поддерживая дисциплину и esprit de corps (корпоративный дух), пока они не приживутся в стране, давшей им приют. Добровольческая армия в основном состояла из кадровых офицеров, воевавших с 1914 года, и некоторой части интеллигенции, причем низшие сословия составляли меньшинство. Первым двум было тяжело свыкнуться с физическим трудом, они изматывались на работах и тем не менее стойко переносили выпавшее на их долю и в беде держались вместе.
Прошло столько лет, но и поныне они верны себе. Я знаю целую группу однополчан, всего около восьмидесяти человек, обосновавшихся в Париже. Они работают носильщиками и грузчиками на железнодорожных станциях и все живут в складском бараке. Многие более чем способны заниматься умственным трудом, и были возможности подтвердить это делом, но ради товарищества они предпочитают тянуть эту лямку. Замечательны плоды их усилий. Толково распоряжаясь совместным счетом, они со временем купили дом в парижском предместье, теперь там клуб и не сегодня–завтра будет российский воинский музей. Уже собраны вещи, представляющие уникальную ценность.
Одновременно с армией Врангеля эвакуировали гражданское население, их доставили в Константинополь, потом расселили в лагерях в пригородах и на Принцевых островах. Это была уже не первая волна беженцев из России, в городе и его окрестностях болели и бедствовали свыше 300 ООО несчастных. Английские, французские и особенно американские организации сколько могли помогали — выхаживали больных, доставляли пищу и одежду, спасали детей. Результаты были превосходны, но при тех масштабах бедствия на все неотложное не хватало сил.
В таких обстоятельствах душераздирающие трагедии становились обыденным явлением. В спешке и неразберихе эвакуации распадались семьи, матери порою навсегда разлучались с малыми детьми. Уже в Константинополе такая семья обнаруживала, что близкие остались в России и судьба их темна и скорее всего ужасна. Среди беженцев свирепствовали и сотнями уносили жизни «испанка», сыпной тиф, брюшной тиф, дифтерия. Особенно страдали дети. Помню, рассказывали, как в одном из островных лагерей беженцев разразилась эпидемия дифтерии — умерли почти все дети. Среди моих знакомых родители в несколько дней теряли двоих, троих, четверых детей.
Постепенно из Константинополя беженцы рассеялись по Европе. Многие обосновались на Балканах, другие, группами прибывшие с севера России, отправились в Германию, где из за падения марки жизнь была дешевле. Считалось, что с сибирским исходом всего покинувших Россию превысило полтора миллиона человек. Эта «интервенция» была в тягость европейским странам, которым хватало своих послевоенных трудностей, и тем не менее они по мере сил помогали беженцам, и всего важнее и полезнее была профессиональная подготовка. Со своей стороны русские принесли в принявшие их страны артистизм, культуру, культ прекрасного, чего не смогли вытравить ни трагическое прошлое, ни убогое настоящее.
Судьба русских в изгнании остается трагической. Нет такого места, где они могли бы чувствовать себя как дома; их терпят, но без большого желания. Боятся конкуренции с их стороны, и если случается безработица, они первыми теряют место, которое заполучили с невероятным трудом. Чаще всего они неспособны выдерживать длительное физическое напряжение, у них нет ни сил, ни навыка к тяжелой работе, а устроиться работниками умственного труда мешает отсутствие нужного диплома. Всего же больнее терзал вопрос, как дать образование детям. Помнившие лучшие времена, они не могли смириться с мыслью, что дети растут неучами, лишены возможности лучше обеспечить свое будущее; и очень многим такое образование было недоступно. Иностранные учебные заведения оказывали щедрую помощь, и русской молодежи есть кого благодарить, но правильно воспользоваться этой поддержкой смогли немногие, остальные пробивались самостоятельно.