…Я выговорился. Ответил на вопросы. В камере воцарилась, действительно, мертвая тишина… Потом один из военных спросил… спокойно так:
— Ты, парень, часом не фантазируешь? Не врёшь, проще: так–таки немцы «почти всю Европу захватили»…
— Не фантазирую. Не вру: немцы захватили почти всю Европу.
— Чехословакию, значит. Польшу. Скандинавию, говоришь?
— Да. Только не Скандинавию, а лишь Норвегию и, частично, финнов. Ну, высадились и в Финляндии тоже…
— И Францию? За месяц?!
— Да! Да! Да!..
Я взъярился на его неверие. Я ведь понимал, кому рассказываю о таких важных событиях! Старался ничего не упустить. Ничего не напутать. Я ведь все, абсолютно все помнил! Пересилив обиду, успокоившись чуть, я повторил снова хронологию событий:
— В октябре 1938 года немцы оккупировали Судеты; в марте 1939 года — Чехословакию и Мемель; 1 сентября они напали на Польшу, а потом на Польшу… напали наши — 17 сентября; сперва на Польшу, а потом, 30 ноября, на Финляндию; дальше — в апреле 1940 года немцы напали на Норвегию, в мае — на Францию, на Бельгию, на Голландию. Франция капитулировала 22 июня — нет, не за месяц, а за 43 дня Гитлер расправился с Францией. Много вам? Мало? И я ли виноват, что так вышло?
— «Виноват — не виноват»! Бред всё это, собачий бред!
— Па–авел Иванович!…
Это еще один командир встрял — унять…
— Что «Павел Иванович»… Взрослые ведь! Или за три года «покойницкой» чокнулись все окончательно?! Слушаем болтовню этого салаги… Шизофреника или вовсе провокатора… Да! Провокатора!
— Сами вы салаги–провокаторы! Хоть и старые… Слова больше от меня не услышите!
Я свалился на нары. Уткнулся лицом в вонючий матрац. Никогда не было мне так обидно и горько. И так непереносимо стыдно, будто на самом деле меня уличили в какой–то немыслимой лжи, в грязной мистификации. В провокаторстве! И кто уличил–то? Следователи, что избивали меня, требуя вранья и предательства? Нет! Командиры Красной армии! Сами истязаемые тюрьмой, ложью и… абсолютным неведением того, что на самом деле происходило в большом мире.
Слезы лезли в рот. Обида давила. Но уже подумалось: ну что я распсиховался? Или иного результата ожидал от своих откровений? Понимал: не всем дано пережить шок от осмысления моего рассказа. Их же не только знать отучили, но верить! Если подумать — события, о которых я им рассказал, они чудовищны! И уж неподготовленных к ним людей вполне могут с ума свести! Опять же, кроме как от меня, им не от кого узнать правду.
Я просчитал до ста, как мой Шурик учил меня. Успокоился. Встал с нар. Подошел к Павлу Ивановичу. Сел рядом. За несколько утренних часов он изменился неузнаваемо. И без того серое лицо его будто серой плесенью покрылось. Нос заострился. Потухли глаза. Ничего не было в них от мысли. Злоба одна. И смотрела она в меня… Я хотел рассказать ему о моих — маме и отце. Они, «шпионы», загорают на Колыме или ещё где–то, вот уже одиннадцать лет скоро. Ничего, кроме добра, не несли людям. А эти, — что быстренько сварганили договор и развязали войну нагромоздив уже горы трупов, — эти чисты… Не шпионы они. И не они предали народы свои… Как же так получается, хотел я спросить Павла Ивановича, большого командира.
Он вопроса моего не дождался. Не слышал. Сказал страшно:
— Падло! Ты в душу плюнул всем, сука позорная! Тебя — задавить!
И медленно, тяжело стал подниматься с нар…
За рубаху, грубо, меня оттянули от него. Кто–то из военных, наклоняясь к нему, укладывая его, бросил в мою сторону:
— Впрямь — задавить, гада… Провокатора…
…Не объяснить, никогда не объяснить того, что было со мной тогда.
— Люди! — это позвал человек, который в первые мои минуты в камере «защитил» меня от натиска жаждавшего новостей Никулина, — Всеволод Леонидович Стеженский. — Люди! Да послушайте вы! Мальчишка правду говорит. Я верю ему… И отойдите от Павла Ивановича. Человеку нечем дышать. Не понимаете?
Возбужденные камерники расползлись. Павел Иванович навзничь лежал на своем матраце.
— Вы к нему больше не подходите, — обернулся Стеженский ко мне. — И помолчите. Перекормили…новостями…