И уж вовсе запутался в своих оценках Троцкого дежурный «любимец партии» Бухарин, когда в своем подметном письме к бывшему депутату Моссовета Британу «заклеймил» личной трусостью отказ Льва Давидовича от первой роли в партии. А к тому шло: во время дискуссии о профсоюзах Троцкий вел за собой большинство съезда. Черная зависть заставила «Бухарчика» в том же доносе еще раз облаять Троцкого за то, что тот, в смертные дни Ленина, снова отказался от роли российского диктатора, «постыдно струсил… заболел, отправился на Кавказ… лечиться…». А ведь «…армия была в тот момент за него!».
— Боюсь, очень боюсь, — вслух подумал Клингер, — что еще раз прав был Лев Бронштейн, отбрасывая саму мысль о верховенстве в этой партии. Если судить по крику души «любимца» ее в том же опусе Британу, по оценкам им своих партайгеноссе, по моему собственному — по нашему общему «опыту контактов» от первого наркома до последнего опера, и от технического до генерального секретаря, прав Троцкий, заметив однажды: они «…есть не что иное, как навозная куча». Кем надо было быть, чтобы рваться сидеть на ее верху? Но, — продолжал Клингер, — подобных специфических тонкостей, в том числе национальной окраски, бывший комиссар по делам национальностей не воспринимал. Возможно, потому, что ставка была грандиозна!
И сам ли он себе заморочил голову, или ему помогли это сделать, но, «по Енукидзе», с которым Клингер тесно сотрудничал, Рябой не сомневался еще в одном. В том, например, что «в данный текущий момент времени» всесильный предреввоенсовета и наркомвоен республики является, в то же самое время, если не самим Великим Гроссмейстером, то, безусловно, не рядовым неизмеримо более всесильного Ордена жидомасонов. И вот, в декабре 1924 года Менжинский передал Генсеку построчный перевод выступления уже известного Рябому австрийского немца Гитлера. В нем, в частности, тот говорит: «Коли еврей с помощью марксистского катехизиса одержит триумф над народами мира, то его власть станет пляской смерти для человечества, и эта планета, так же как миллион лет назад, будет молча носиться в эфире, лишенная человеческой жизни (…) Я верю, что сегодня я действую в соответствии с целями всемогущего Создателя, оказывая сопротивление евреям, я веду битву Господню…»
Откровения национал–социалистического пророка Рябой тут же, при первом заместителе председателя ВЧК, соотнес напрямую с Троцким. Он посчитал их «счастливой находкой» — безотказным оружием в борьбе с ненавистным ему жидом. Безусловно, слова Гитлера были более свежи, более удобоваримы, что ли, по сравнению с уже осмеянной Европой дешевкой, работы охранки, от которой брезгливо отмахнулся в начале века покойный ныне Государь. Трилиссер и, независимо от него, Шевердин (тогда — московский губернский прокурор и «совесть советской юриспруденции») были уверены: именно этот «крик души» нового немецкого Мессии прозвучал для Рябого гласом Божьим в прикидочных — за и против — размышлениях о целесообразности принятия эстафеты германской политики от своего уже отдавшего концы предтечи.
Но фантазии Енукидзе — Трилиссера — Шевердина были только лишь плодом их непонимания устремлений Рябого. Ему не откровения Гитлера были нужны. Ему нужен был он сам. С потрохами. Именно потому он тут же дал Клингеру конфиденциальнейшее поручение по «линии Коминтерна» — разработать Гитлера и его ближайшее окружение.
Группа Густава занималась немцем шесть лет. Она тщательно изучала намерения и фиксировала действия всех лиц, связанных с новым заявившим о себе массовым национальным движением в Германии и Австрии.
— Мы вышли уже на поразительную аналогию с нашими собственными методами борьбы и единства ее целей, когда в самом начале 1930 года Рябой неожиданно приказал мне выехать в… Астрахань. И там лично информировать обо всех наших разработках и об их результатах замдиректора тамошнего банка, некоего Скоблинского. Я подумал тогда, что мое отстранение от этого дела связано с внезапным раскрытием моими людьми чьей–то назойливой слежки за ними. Частично это было именно так: слежку вели люди Сикейроса. И Рябой отвел ее, отключив нашу группу от контактов с немцем. Но не все так просто… Только поняли мы это слишком поздно. И нас ничего вовремя не насторожило. Не насторожило даже, казалось бы, и такое обстоятельство. Приняв через несколько дней по возвращении из Астрахани в Москву очередного информатора с важным и срочным сообщением, я, приказав ему прекратить разработку, бросился вновь в Астрахань — передать изустную информацию (записи, переписка, телефонно–телеграфная связь по «делу» не допускались категорически!). Однако Скоблинского и его семьи там уже не было…