И теперь — сейчас вот — я уже не в состоянии разобраться: не случилось ли непоправимое, и… ничего, ничего на самом деле не было — ни этого договора с нацистами, ни Польши, ни Финляндии, ни Прибалтики… и никакой войны не было в Европе… И не громил Гитлер ни Франции, ни Скандинавии… Что я наделал!!! Они приняли мой бред всерьез, они меня всерьез приняли! Я повторял и повторял слова Павла Ивановича. Что же это со мной? Действительно — бред? Нет! Нет! Все было, было! Было все! Но они не верят…
— Там, если не врешь, — продолжал казнь Семен Львович, — там такие дела! А мы — здесь, взаперти. Немыслимо и несправедливо… Вот и потерялся человек — кричит незнамо чего. Не обижайся на него.
— Я не обижаюсь… Но зачем он так?! Взрослый. Командир. Высший комсостав все же… И — с доносом к дежурному. Мог бы сказать мне самому…
— Что сказать–то он должен был? Что не надо брехать? Да? А тогда… получается, ты и вправду брехун? Так? Или нет? Скажи правду. А то выходит, что и ты чекнулся? И ничегошеньки не было из того, что тебе привиделось? А?
— Все было так, как я рассказал. Все так было!
— Ну, хорошо. Пусть все случилось…
— Или я не должен был ничего рассказывать? Так?
Тут дверь камеры растворилась. В сопровождении пятерых надзирателей вошел корпусной начальник — высокий, грузный капитан с болезненно одутловатым лицом. Он оглядел вскочивших камерников. Спросил устало:
— Ну? Чего еще за базар? Не шпана ведь — солидные люди. Дисциплину знаете. А?
— Да, гражданин начальник, — не шпана… — начал было Павел Иванович, но встрял дежурный:
— Вот этот, товарищ капитан. Шумит. Сигнал ломает. Глупости несет.
— Не глупости! Совсем не глупости! Разрешите? — дернулся Павел Иванович. — И я не шумел. Я сказал то, что должен был сказать.
И Павел Иванович повторил все, что прежде выкрикнул надзирателю. Но спокойно. Без ругани. Без рекомендаций убрать меня санитарами в карцер. Потом он сжато и удивительно точно передал содержание и смысл моего утреннего сообщения в камере. Корпусной слушал. Не перебивал. Глядел в пол.
— Все?
— Все.
— Шуметь не надо. Не надо сигнал ломать. Парень… Этот? Он все точно сообщил. Как было. — Поднял глаза. — Так–то вот, граждане подследственные. Что было, то было… И договор с Германией… Действий руководства, между прочим, не обсуждают. Принимают просто…
Слышно было, как в трубах отопления попыхивал пар. Даже урчание в животах. Так тихо стояли камерники.
— Дико все… так узнавать, — сказал Павел Иванович. — От пацана. Хоть бы газету сюда передали, в камеру, гражданин начальник. Мы бы ее целой возвратили. Нельзя же так, гражданин корпусной начальник, какие–никакие — мы все же граждане. Нам полагается информация… какая–то хоть…
— Газеты и все такое — не положено! Еще есть вопросы?
Корпусной внимательно взглянул на Павла Ивановича. И все посмотрели. На наших глазах бледный его затылок покраснел до черноты. Потом горло его вытолкнуло долгий тихий хрип. Он вроде попятился, переступив. Ноги его сложились. Он боком стал падать в сторону открытой двери. Корпусной успел подхватить его. Засуетились надзиратели, вынесли Павла Ивановича в коридор. Дверь за ними закрылась. Замки сработали.
Через несколько минут дверь в молчащую камеру приоткрылась. Надзиратели спросили вещи Павла Ивановича. Забрали узелок…
— Может, шинельку ему передадите? Ничейную? — кто–то спросил… — Все теплее будет в больничке.
— Не надо… уже, — сказал надзиратель, выходя. — Ему теперь тепло будет в деревянном бушлате… Свое отсидел. Отмотал катушку разом.
С тем отбыл. Дверь закрылась. Сработали замки. Камера молчала, сраженная смертью товарища.
Нарушил молчание Расторгуев, комдив:
— Освободился, значит, вчистую Павел Иванович. Царство ему небесное… счастливчику.
— Дембель долгосрочный… — сказал кто–то из под одеяла…
— Как все обернулось–то… Ты прости его. Человек, оказалось, на самом крае жизни стоял. И что ты сообщил — наповал его срубило. Как на Страшном Суде… Делал человек дело — выполнял приказы, это надо понимать всерьез — без дураков. Выполнял, значит, приказ на последнем пределе сил, положив себя целиком делу. Которые не на последнем и не целиком — эти не ломаются. Не помирают вот так… Так ведь мало того, что сорвали его с дела жизни. Оклеветали и грязью облили. Еще и на тебе: дело–то, оказывается теперь — одна подлянка. И, выходит, что и он сам в итоге подлец–подлецом… Итог, значит, такой. Выходит так… Раскидывается… А как иначе–то, если все правильно оказывается, — вот, и корпусной слова твои подтвердил. Значит, ты, который приказ выполнял, подлец. А кто издавал приказ, тот, получается, чист. И ему, при случае, не только что отвечать, ему — слава…