…Непрерывный дождь потоками лил за большими окнами, из которых, с непривычной им высоты этажа, были видны строящиеся большие каменные здания, выглядевшие небоскрёбами среди маленьких досчатых лачуг старого рыбацкого посёлка и бесконечных складов и пакгаузов Нового порта и у железнодорожных путей…
Наши путешественники отсыпались, приходили в себя после девяти суток сначала штормовавшего, потом никак не успокаивавшегося океана. Отходили от своеобразно–устойчивой качки судна, которая никак не прекращалась — изуверски выматывающая и напрочь отбирающая силы — даже здесь, у Ванкувера. Когда «ИМПЕРАТРИЦА…» шла уже глубоким и спокойным Поуэлл–риверским заливом.
Судно долго, по инерции, из–за огромной массы своей, валилось лениво — как в открытом штормующем океане — с борта на борт… Ничегошеньки, как оказалось, странного в таком поведении его не было: — Наш корабль строился как военно–вспомогательное судно и корпус его должен был, прежде всего, обеспечивать высокие скорости и маневренность, господа… — Так успокаивающе объяснял феномен этот судовая администрация расстроенным во всех отношениях и смыслах злосчастным пассажирам «ИМПЕРАТРИЦЫ…». Той же администрацией, в её впечатлявшем рекламном проспекте нацеливавшей лохов–пассажиров — на великолепное и запоминающее на всю жизнь приятнейшее морское путешествие…
…Неожиданно светлым, после беспрестанного дождливого сумрака, ослепительно солнечным утром Стаси Фанни, Розенберги и сэр Джордж Патрик Констэбль расположились, наконец, в спальном пульмановском вагоне Транс—Канадского экспресса с таким вычурным собственным именем, что будущая мама моя запомнить его за все сутки езды на нём не смогла…
По сравнению с поездками в русских, тем более в европейских скорых поездах (в Европе колея много уже и вагоны мотает немилосердно!) путевая жизнь в именном экспрессе Ванкувер — Нью—Йорк была серенькой и непередаваемо неудобной. В микроскопических открытых купэ–отгородках не повернуться. Мест для вещей пассажиров не было. Чемоданы и баулы сдавались в специальный багажный вагон, прицепленный, конечно же, к самому хвосту поезда и обслуживавший публику только на редких остановках. При себе оставляли крохотные докторские саквояжики с бельём и кое–какой снеди, и модные тогда объёмистые походные несесеры. Очень узкие неудобные койки, впритык друг другу висящие вдоль всего общего прохода (коридора) поезда поднимались только на ночь, иначе протиснуться от входа к выходу было невозможно. Ночами же в этом проходном дворе открыто, не таясь особо, воровали, нагло грабили, приставали к женщинам… О чём сразу же честно и любезно предупредили пассажиров служащие поезда.
Стаси Фанни и всем Розенбергам (и всем едущим с ними) пришлось — в который раз! — вспомнить тревожные ночи осаждённого Порт Артура, войну: вытащив из сдаваемых чемоданов, они рассовали по карманам и ридикюлям маленькие семи зарядные Маузеры, полученные ими вместе с обмундированием ещё в Харбине и два года — в упор — не замечаемые японцами. Чувствовавший себя в поезде–ловушке как дома, сэр Джордж Патрик Констэбль, — предварительно осмотрев внимательно, прощёлкав, артистически продув и наполнив барабан и патронник — опустил в бездонный карман дорожного пальто огромный Кольт—Спешл, смахивавший на карманную гаубицу… Бог подарил нам жизнь, — сказал, — Кольт дарит безопасность (Ближайшей ночью сэр Джорж, по очереди выведя подопечных в открытый всем штормам и ветрам вагонный тамбур, учинил в бьющейся на ходу и вырывающейся из под ног гремящей железной площадке откровенную контрольную проверку личного оружия всамделищным огнём по мишеням на… удочке; конечно же, стреляла и Стаси Фанни…)
…Сутки спустя путешественники наши из окон вагона во все глаза глядели на величественную панораму укрытых вечными снегами Скалистых Гор, по ущельям которых в снежных шквалах пробивался экспресс… Остановился он к вечеру у станции с названием уже тогда известного — по крайней мере, сэру Джорджу Патрику Констэблю — курорта Банфи…