— Гость в доме моём, — говорил он, даже совсем чужой, даже совсем непонятный мне человек, даже человек, которого мы не любим, — всё равно гость. Так? А гость в доме — это младенцам известно — Бог в доме. Но! — Иосиф многозначительно иллюстрировал присутствующим всем своим видом мучительную двусмысленность положения хлебосольного хозяина… Допустившего в свой дом и принимающего там гостя–незнакомца в совсем ещё близкие и такие знакомые слушателям времена кровавых между усобиц.
— Ведь вошедший в семейный дом мог оказаться коварным, беспощадным, безжалостным врагом — разве мало было тому примеров на веку каждого, из сидящих за этим столом?!…
Но святая Троица — Закон, Традиция, Обычай — надёжно охраняли пришельца–гостя (за статистическим исключением, правда). Потому не было — не могло быть — человека, — хозяина дома, — который держал бы оружие (Вот она, истина!) против гостя даже из за того только, что гость этот, — смешно сказать, — смешно, стыдно и дико выговаривать эти слова! — мог оказаться врагом, убийцей даже… Прости Господи, совсем…
— Ибо держать оружие против гостя, а значит, ради спасения даже собственной жизни, оказывается по законам предков — наших предков, друзья мои — величайшим из грехов, самым большим грехом в мире!…Во, как!
Здесь Иосиф, — говорила мама, — многозначительно поднимал кустистые брови и указательный перст десницы, провозглашая и подтверждая полное согласие своё с самой правильной в мире верой моего дорогого зятя батоно Рихарда…
Конечно же, не весёлые эти застольные чудачества (или, всё же, софистские розыгрыши?) Иосифа разрешили спор в пользу мужа любимицы родителей Софико. Совсем не они. Спор решили старшие внуки, чинно вошедшие однажды и неожиданно в дом деда в Маглаки в настоящих сванских снежно белых чоха с золотыми по серебру газырями, сшитыми, между прочим, елизаветпольским портным–немцем.
Только и всего.
2. Лела
Лела Константиновна великолепно знала, как покорить сердце грозного супруга её…
Жену свою все долгие годы их супружеской жизни Иосиф любил нежно и уважал искренне и глубоко ещё и за предназначавшийся мужчине острейший ум, такт. И, конечно же, за совершенно непостижимую красоту.
Лела была синеглазой Афродитой с волосами маслянистого золота. Художники осаждали дом Эмхов, где гостиные увешаны были её портретами разных лет кистей известных русских и европейских мастеров. Были слухи, что красота её поразила жандармского полковника, преследовавшего её бежавшего из Кутаисской тюрьмы отца после убийства Гагарина. Спасла семью. И отца тоже. А была она тогда девочкою совсем.
До глубокой старости свежесть девическая и царственная стать отличали восхитительную эту женщину…
Мама твёрдо была убеждена, что все идеи относительно службы сыновей и внуков в этой семье как, впрочем, и все иные серьёзные идеи исходили от Лелы. Но неизменно она умела показать, что это, конечно, инициативы её мудрого и блистательного супруга. А она — женщина — верная и покорная жена, только соглашается со своим мужчиною.
— Несомненно, говорила мама, что, конечно, Иосиф многое понимал прежде и глубже чем казалось, но — действительно мудрый человек — умел достойно вести свою трудную роль требовательного мужа в извечной семейной игре (дающуюся, право же, не всем, далеко не всем!).
Кто знает, быть может в такой вот именно семейной игре и заключается секрет спокойного счастья грузинских, — да и вообще всех истинно человеческих, — семей?