Но вот дом уже заселен… Баталии вселенческие кончились. Улеглись склоки, и пыль ими поднятая осела: освоившие квартиры товарищи сообразили твердо, что жилплощадь теперь уже у них никто не отнимет; это, наконец, поняли и претенденты — неудачники. Тишина наступила… В наступившей тишине Левонтинам под ужасным секретом сообщили доброжелатели о том, «что что такое — Додин!«… Отцов коллега поначалу не поверил — слишком дико все оборачивалось и потому быть не могло…, но… заметался и «узнал»' сам… Он слег сначала, потом через жену взял отпуск за свой счет, кинулся в Кисловодск… Вернулся тотчас… Слег снова… Его мучила, жить ему не давала, давила и жгла та же сложная и страшная мысль, что позднее так занятно сформулировал его подельник Щедровицкий: «…Представляете?! Он знает, который все может!…» Не хватает во всем этом булгаковских сцен, где Левонтин кидается в ОГПУ с требованием предоставить ему отдельную бронированную камеру…
Жена Левонтина, задрапировавшись на этот случай в скромнейшее черное платье, дежурила у нашего дома, заходила в коридоры–лабиринты, ловила маму, бабушку Розалию, клялась ей, по–еврейски, в полнейшей невиновности мужа, биясь осторожно в истерике и бодая нашу дверь рогатой шляпкой. Непотребство это трагикомедийное длилось с небольшим два года. Мама была глубоко убеждена, что посетительница искренне верит в возмездие и, похоже, постепенно сходит с ума — количество, как пишут первоклассики, начинало, по мнению мамы, переходить в качество… Надо было принимать меры, тем более родителю моему донесли коллеги, что фокусам своей супруги ассистирует в толпе на Разгуляе сам, тоже, видать, готовясь перекочевать в дом скорби… И, точно, Левонтин не однажды был замечен в гастрономе напротив, сиротливо мыкавшимся и косившимся на наши окна. Косившийся также на коридорный балаган светлым на этот случай всевидящим глазом отец изволил, наконец, заметить движение в доме. Он вызвал к себе в кабинет Левонтина. Левонтин вполз крадучись к нему с эскортом сотрудников–активистов. Сотрудники, не получив от Левонтина никаких объяснений, тем более инструкций, не понимали, что происходит, зачем Левонтин затянул их в темную какую–то историю… Они смущались и начинали по одному «линять». Сообразив, что он с отцом один на один, Левонтин вырвался из кабинета, упал на пороге, закричал, у него начался всамделишный сердечный припадок. Вызвали скорую…
Жену Левонтина почти в это же время увез из нашего дома Терехов Иван Петрович — наш сосед и начальник 24–го отделения милиции «Басманной части». Домой к ней увез, конечно. Слух прошел из–за этого: «…Он — вон как все сделал, одновременно! А мы что говорили?…»
Время вскоре подошло всяческим событиям. И в августе тридцать седьмого Левонтин собственноручно написал руководству ГИПРОАВИАПРОМА заявление с просьбой «освобождаемую им добровольно квартиру передать нуждающейся в жилой площади семье Додина…» Отец предупредил его, что все кончится Канатчиковой дачей… События эти резонировали все предвоенное время, война им не помешала ничуть, послевоенные годы…
Он и сейчас боится… Видимо, уже не так покойного отца, как живого сына. Потому приходит… Отчитывается… Переживает, будто.
…Голомыстов Петр Ильич, отцов заместитель бывший, ныне военный пенсионер, генерал–полковник запаса, вспоминал об отце не часто — он в Москве бывает наездами редкими, дела какие–то в ГДР. У него своя интерпретация причин и характера отношений к отцу его бывших коллег.
— Рассказывал я вам, что мы любили Додина. Очень любили, ощущая в его присутствии состояние удивительное, граничащее — не удивляйтесь — с подавленностью. Сложность ощущений не потускнела до сих пор: мы чувствовали себя с ним как подопытные обезьяны, зафиксированные на страшном манипуляционном столе перед непостижимо холодными окулярами внимательно и молча глядящего на нас Божества — любимого беспредельно и беспредельно непостижимого… Образ этот, Вениамин Залманович, не мною выдуман, — знаете, как называлась наша аудитория? Виварий Саваофа! Вот как. Что–нибудь говорят вам эти два прозвища?…