Он постоянно думал об этом, Ваш отец… Знал эти мысли Льва Николаевича, — он ведь все знал, память–то его была безгранична! Но слушал меня внимательно — он слушать умел людей так, как никто на моей памяти. Слушал и улыбался загадочно, должно быть, смеясь внутренне не зло надо мною… Над моей привязанностью к предмету его любви…
Когда я заходил слишком, по его млению, далеко в попытках своих осмыслить «смыслы», — «зафилософствывался», как он говорил, — отец Ваш останавливал меня шуткой, большей частью «Студил». «Остужал»'. И напомнил, однажды, грустно–веселые мысли начисто забытого ныне писателя–народника Каронина; о том, что рано нам философствовать, Петр Иванович, дорогой. Нет у нас материала для этого… Философия — сводка знаний о жизни, а мы с Вами что знаем? Одно только: вот, явится сейчас… городовой, допустим, и отведет в отделение полиции…, простите, в участок, конечно… Отведет и не скажет даже — за что? Кабы знать — за что, ну, тогда можно пофилософствовать на тему: правильно отвели в отделение… в участок, конечно, или нет? А если и этого не позволено знать — какая же тут философия возможна? Нет здесь места для философии…
Я‑то понимал, Вениамин Залманович, почему отец Ваш о городовом вспомнил: Вы с братом Вашим не выходили у него из головы… «Кабы знать…»… Вот что мучило его постоянно, хотя он безусловно знал: ни за что!… Потому как понимал отлично, что на зыбком фундаменте «общности материальных интересов» этики не построить, а без этики никто и никогда не будет, знать — "'за что»?
Да, Ваш отец философствования избегал, но о значении мысли человеческой думал постоянно, убежденный глубоко, что на свете нет ничего дороже мысли, что она — начало и конец всего бытия, причина и следствие, движущая сила и последняя цель. И еще он знал, — и учил нас всех тому постоянно, — что никто и ничто не заставит человека отказаться от мысли, ибо человек велик и жизнь его прекрасна только в той мере, в какой вложена в него эта вселенская сила…
…Вот, философствую я о философии Вашего отца, — Петр Иванович покосился на меня оком своим орлиным, — а он меня, Вениамин Залманович, огрел однажды «философией» за философию, да по больному очень месту, напомнив, что россияне всегда скверно философствовали, хотя из них многие в семинариях обучались… Один глубоко почитаемый им человек не раз повторял, что «…мы, русские, мечтать любим, как башкиры, например, а «философим» по–самоедски… У немцев, у немецких ученых, философия есть итог знаний, а у нас, русских, она всегда понималась — и впредь пониматься будет — лишь как план жизни, «расписание на завтра». И давал оценку такой «философии» не совсем лестную, как Вы сами понимаете…
Сказал он мне все это и засмеялся тихо так… Знаете, отец Ваш никогда не смеялся над людьми, даже над теми, кого обязательно надо было просмеять — для их же пользы. Или выругать даже. Он уважал в каждом человеке человека — в этом была его необоримая сила. За это любили его… одни. За это ненавидели некоторые… Ну, о тех, кто ненавидел — Вам известно. И не стоят они того, чтобы вспоминать их лишний раз: возгордятся, сукины дети, поминанием. Да еще рядом с отцом Вашим, А вот любили его, помимо «прочих», люди куда как интересные и примечательные, даже в высоких энциклопедиях замурованные… Не знаю — помните ли Вы их? Ходили они некогда в Ваш разгуляевский дом, как в церковь… Или, если точным быть, — как в синагогу…