Как же так? — поражались мои знакомые, когда узнали о характеристике, переданной Линой Соломоновной в НКВД вслед за моим арестом. — Известный ученый! Сама составила и подписала убийственную «объективку» — донос на свою лучшую сотрудницу–девчонку?! Академик же! «Академик»! А что академик Вышинский творил? «Миленький Андге–ей Януагье–евич», как, писаясь, величала его моя кузина — секретарь этой сволочи. В дни, когда нас с ней замели, эта пара — Вышинский и Штерн — одним заходом стали «действительными членами Академии». И безоглядно продолжали творить свои паскудные дела. Да и на кого им было оглядываться? Не на замученных же им, генпрокурором, россиян и «друзей» по партии? Или ей — на детдомовцев, пропадавших с концами после ее «медкомиссий»? Кто их всех считал? Кто спросил с них за всех?.. — «А детей?! — верещали те же мои знакомые. — Детей–то как они могли?!» …Так и могли. Как смогли уничтожить миллионы детей всех народов и сословий России целенаправленными газовыми акциями против восставшей Тамбовщины, организованными «голодоморами» на Украине и в Поволжье, северными и сибирскими этапами раскулаченных многодетных крестьянских семей со всего СССР, тотальными депортациями народов в гибельные для них провинции, вырубанием их карательными кавалерийскими корпусами в Туркестане… А тут «потерялась» пара десятков каких–то ничейных сирот… Делов–то.
…На этом можно было бы поставить точку в рассказе о моих поисках правды об «ученой тете Лине», имя которой и тонкие пальцы в прозрачных перчатках преследуют меня всю жизнь. Вроде бы ничего нового не прибавили мне рассказы профессора Семена Сергеевича Халатова, однокашника мамы по курсу Петербургской медико–хирургической Академии, патофизиолога, товарища ее по Мировой войне и «Спасению». В 1929–м его перевели в Москву. И, было, почти втянули в штерновские дела. А заталкивал его в эту мышеловку все тот же калининский Рейн. Когда же Семен Сергеевич поделился фактами об использовании Линой Соломоновной не совсем корректных методов приобретения «специфических материалов» для своих экспериментов, тот рассердился. Даже изволил разгневаться. И официальным тоном заявил, что корректность, то бишь законность, определяется людьми. Влиятельнейшими, естественно. Например, председателем ВЦИК СССР товарищем Михаилом Ивановичем Калининым, который весьма пристально и заинтересованно следит за исключительно ценной для советского государства деятельностью профессора Штерн.
Об исключительном значении для советского народа и его руководителей деятельности профессора Штерн рассказывал Петру Борисовичу Ганнушкину — дядьке Берты Соломоновны — сам Николай Александрович Семашко. Он познакомился с мамой на Второй балканской войне. Узнал ее. Сразу понял, с кем судьба свела его. И, став в 1918–м наркомом здравоохранения, ни на минуту не выпускал ее из виду. И если ничем помочь ей не мог при первом ее и отца аресте, то энергично помогал их освобождению при всех последующих акциях ЧК-ОГПУ. Не осведомленный о моей личной заинтересованности в информации о Лине Соломоновне, Николай Александрович и мне сообщил об особом интересе Михаила Ивановича Калинина к исследованиям Штерн. И о той деятельной опеке, которую тот с первых дней пребывания профессора Штерн на советской земле не устает «простирать» над ней. И сам он — Семашко — много участвовал в развитии контактов с медиками за рубежом, а с 1930–го по 1936–й состоял в президиуме ВЦИК и в Деткомиссии вместе с Линой Соломоновной… И в Деткомиссии! — подумал я. — Везде она… И тут вспомнил об интересных деталях этой истории, рассказанных мне Замятиным. Корпусной генерал–медик советского времени, Александр Иванович Замятин был «манчжурцем». Активным участником «Спасения», даже другом молодости Юрия Яановича Розенфельда, и потому знакомцем Бабушки. Не раз был вместе с мамой на Первой мировой и на Гражданской войнах. Инспектировал ее госпитали от Военно–санитарного управления, а позднее — от Совета врачебных коллегий. После войн часто бывал у нас. Трогательно ухаживал за начавшей терять зрение Екатериной Васильевной. И был одним из немногих посвященных в историю ее отношений с Карлом Густавом, которого знал с 1904 года. Жаль только, поговорить с ним один на один на штерновскую тему случилось мне слишком рано — почти сразу по вызволении из детдома. Тогда Александр Иванович имел все основания видеть во мне ребенка. И, соответственно, адаптировать смысл и детали своих воспоминаний. Конечно, Бабушке он рассказывал все. Потому восстанавливаю их в ее пересказах.