Была и другая причина публикации — настоятельная просьба посла США в Москве Мэтлока: к столетию президента еще раз сделать достоянием молодого читателя — русского и не только его — эпизоды частной жизни американского президента, некогда мною подробно описанные в изданиях советских вооруженных сил.
Рассказ в «Родине» содержал очень кратенькое изложение ранее опубликованных материалов о роли этого неординарного человека в судьбе моей семьи. О его отношении к маме моей, с которой он познакомился мальчиком дома, в Канзасе, где она по дороге из Японии в Россию гостила у них и родичей Эйзенхауэров в маленьком городке Абилине. О Тимоти Соссене, брате отца, и его появлении в Москве. Наконец, о вмешательстве в «дела» моих родителей, брата и мои Георгия Константиновича Жукова по просьбе все того же генерала Эйзенхауэра в 1945 году. Кроме того, в рассказе я привел письмо Эйзенхауэра Жукову, которое маршал не получил и о котором никогда не узнал: оно было перехвачено и от адресата скрыто…
Повторяю: для публики ничего значимого, из ряда вон выходящего, в рассказе не было. Но возникшее «возбуждение» вокруг истории мамы и вызываемое одним только ее именем, подвигло наших московских газетчиков.
Важняк из Прокуратуры лукавил. Во–первых, «привлечь» нас не успели: мы пережили Сталина. Кроме того, «квалифицировали» ее и меня не как соучастников и пособников «преступлений» Георгия Константиновича, а круче: решили воспользоваться нами «в соответствии с положением ст. 17 УК Российской Федерации как субъектами д о к а з а н н о й и осужденной судом (?!!) преступной деятельности, у с у г у б л я ю щ е й з л о д е я н и я главного обвиняемого и раскрывающей окончательно его покушение на измену родине…» (разрядка моя. — В. Д.). Именно доказанной! Ибо по советским представлениям и «праву» сам факт «административного ареста» моих родителей продолжительностью в 24 года(!) и являлся железным «доказательством» совершения ими контрреволюционных преступлений! Ну, а мои четыре судимости, известные властям ко времени подписания Меморандума, — они вовсе ни в каких доказательствах не нуждались.
Бред этот измышлен был самим Начальником ГУКР «СМЕРШ» генерал–полковником Виктором Семеновичем Абакумовым 2 декабря 1945 года ко дню рождения Жукова. Он торопился. Потому «не дождался» того самого — из Абилина — письма Эйзенхауэра, расстрелянный задолго до моей публикации.
А события, мельком упомянутые в «Родине», развивались так.
11 августа 1945 года Дуайт Эйзенхауэр вылетел из Франкфурта–на Майне в Москву. По пути, в Берлине, к нему присоединился Георгий Константинович. «После того, как самолет поднялся, — рассказывал сын генерала, — отец и Жуков уединились. И всю дорогу через переводчика проболтали…»
Вот там, над облаками, Эйзенхауэр и попросил маршала с р о ч н о вмешаться в судьбу нашей семьи. И передал ему ту карточку с нашими реквизитами, о которой я тоже рассказал в «Родине», с адресом прабабушки на Разгуляе в Москве. Удивительным в этой истории было одно: откуда Тимоти Соссену, карточку эту составившему и снабдившему ею Эйзенхауэра, был известен адрес, которого в сущности не было вовсе: наша с прабабушкою комнатушка в коммуналке числилась за управдомом!…
Между прочим, тот же недоуменный вопрос возник у меня осенью 1954 года по возвращении домой после 14–и лет в нетях. Встретившие меня у порога моей разгуляевской «квартиры» старухи–соседки сообщили, плача: в мае 1944–го по вас с прабабкою твоей американский генерал с нашими пожаловал — сказался отца твоего брательником. Расспрашивал про вас. А мы, старые, возьми и скажи ему, что все вы убитые…
Так, не так, — но откуда узнал он наш адрес? Ведь не забрал его Соссен: листок, на котором я ему адрес написал, он, растерявшийся от вида штабелей трупов у зон, оставил на столике вахты, расставшись со мною по окончании сорванной встречи на Безымянке в декабре 1942 года.
Главное: адреса–то фактически не было. Но Бог с ним, с адресом.
История с карточкой, сама просьба Эйзенхауэра разрешить нашу судьбу, чуть было не сыграли с Жуковым самую, пожалуй, зловещую «шутку» из тех, что выпали на его долю. И трагедией его не стала случайно — армия вмешалась, еще совсем недавно злорадствующая его послеберлинским падениям. Трагедии не случилось еще и потому, возможно, что жизнь–то Георгия Константиновича — сама что ни на есть трагедия. Подумать только: пережить катастрофу «22 июня 1941» — крах 20–летних неимоверных усилий по организации «освободительного похода» в Европу. Потеряв в одночасье все, для того «нажитое», уходить от немца к Москве, Волге, Кавказу. А потом три бесконечных года кидать миллионы российских солдат в огненную прорву, чтобы реками крови их смыть, горами их тел столкнуть врага с земли хоть бы той же многострадальной Украины. И в разгар освободительных боев с о з н а т ь с я в собственном приказе: «Украинское население стало на путь явного саботажа Красной Армии и Советской власти и с т р е м и т с я к в о з в р а т у н е м е ц к и х о к к у п а н т о в»…