Но это всё — пять месяцев спустя после прибытия на остров.
С весны.
А в первом январе, будто в прорубь свалившись, мы окунулись в студень подступающей смерти. И это, надо сказать, настроения не поднимало. Как не улучшало его исподволь обволакивающее безумие.
Спасала работа у монитора. Ещё я маркшейдерствовал. Кроме измерений в шахте обязанностью моей было контролировать координаты движения с ледником островной метеостанции, расположенной в 80–и км. от лагеря на ПОВАРНЕ ТОЛЛЯ. Там трудилась чета Гершовичей — Толя и Рая. Они — лейтенанты НКВД, сменили смену предыдущих зимовщиков ещё летом 1938 года! Из–за начавшейся в следующем году войны они оставлены были ещё на два года. И с продолжавшейся войной брошены были в Арктическом чреве на медленное умирание. Время от времени подбирая на леднике или в тундре острова у радиостанции изредка выбрасываемые им с пролетавших самолётов мешки с сушеными картошкой, луком, с другой немудреной снедью, с рабочими тряпками. Главное, — ящики со свежими аккумуляторами для подпитки рации. Правду сказать: если б не аккумуляторы эти — им бы остального не видать. У ПОВАРНИ в горячих ключах водится рыба, временами является нерпа, тюлень, а летом тот самый птичий базар… Жить хочешь — лови, стреляй… Как тут не сблизиться и не прикипеть к являвшемуся временами врагу народа. Ко мне…
…Однажды, когда я привык уже к мысли, что вот так вот, как Гершовичи, начну ждать собственного конца на леднике, меня разбудил Белов. Начальник лагеря на БУНГЕ. Скорей всего, человек вездесущего Голованова…Ему уже трудно было ходить. Хроник–туберкулёзник, он умирал от цинги…
— Гершовичи улетают!…
Эти, сквозь болезненную дрёму слова его, услышанные слова взорвали мир. И мгновенно вернули к жизни… Накинул на себя полушубок, снятый Беловым с собственных плеч. Спрятал за пазуху оленьи варежки его. Сунул ноги в обрезки собственных валяных кот — кроме них и ватных бушлатов ни у кого из нас не было из тёплой одежды. Предполагалось, будь она, мы — сбежав — смогли бы преодолеть 330 километров забитых летом(!) торосами Ляховских ледников… И это — чтобы… вновь оказаться в студёном капкане пустыни Чокурдахской тундры… В такой же могиле…
…Призрачно подсвеченный подыхающей лампёшкой, ствол шахты подъёмника пуст, мрачен, мёртв и непрогляден. Время–то не рабочее…Где–то глубоко надо мною, в перевёрнутой бездне невидимого шахтного ствола, мерещится живой отблеск сумеречного полярного дня. И там где–то таится бесполезная клеть, поднятая и подвешенная всё от того же побега…
Час… Или два… Или три. Или четыре — задыхаясь, умирая и вновь воскресая, глотаю бешено клокочущее сердце, судорожно подтягиваясь давно онемевшими руками за прутья–ступени нескончаемого невидимого трапа–лестницы. Временами, обессилев, или когда судорога сводит руки, «отдыхаю». Зависаю над бездной… Утроба шахты, будто гигантская валторна, душераздирающим трубным эхом умножает грохочущий вой вечного шторма наверху…кажется, что отрывается голова…
…И всё таки…Живым выполз под рвущиеся надо мной сонмы снежных облаков… Под то ли вечернее, то ли предутреннее небо… В сугробе у опорной ноги подъёмника отлежался… Отдышался…Долго ли лежал — не знаю. Но соображать начал: сообразил, что здесь где–то, тоже в бездонных сугробах, должен ждать рабочий радиостанции чукча Барымча — кто ещё привёзти мог Белову весть об отбытии Гершовичей? Ищу, утопая и задыхаясь в наметаемых вьюгой лавинах снегов… К ночи нашел — одна из собак потяга выпросталась из снежной кипени на волю… к уже погасшему свету неба… Пьяный вестник мёртво спит рядом, обняв лайку и торчавший из сугроба хорей — тормозной шест…Ещё семеро псов где–то тут же. Доковырялся и до них. Поднял, отряхнувшихся от тучи снега. Встречала каждая радостным визгом — свой! (Не свой если — голодные — сожрали бы не медля! Понять надо, что такое голод в опояске льда…). Распутал постромки, нащупав нарты. Проклиная всех и вся взвалил на них, притянув и закрепив ремнями, ни на что не годного мычавшего Барымчу. Отвязал уже радостно танцующих собак — дом их на ПОВАРНЕ! Там и только там единожды в сутки (И это, повторю, в такую вьюгу и на такой стуже!) кормят их юколой. И уж дорогу к мёрзлой этой рыбе они, — даже подыхающими от усталости, — найдут сами и одолеют сквозь смерть даже…Им бы только чуток жратвы!
В полу беспамятстве, осознавая только, что Гершовичи улетают! А с ними улетает последняя надежда послать о себе весть хоть куда, хоть кому — хоть чёрту, хоть дьяволу, но послать!… Выдёргиваю, раскачав, из мёрзлого сугроба удерживающий нарты шест–хорей. И… собаки, уже натянувшие постромки и нацелившиеся на юколу, с места вырываются во мрак… Сани переворачиваются… Чудом — звериным рывком — хватаюсь свободной левой за последнюю опорную стойку саней, проносящуюся мимо лица…