В. Додин.
7 апреля 1944 г.
В письме нарочито изменены год и место рождения автора — определяющие заключённого установочные данные.
* * *
Впервые опубликовано в журнале ЕВРЕЙСКИЙ КАМЕРТОН — праздничное приложение к русскоязычному официозу НОВОСТИ НЕДЕЛИ, № 2845, Телль—Авив, четверг, 14 окт. 1999 г.
Генштаб на нарах
Темнеет. Намордник медленно изливает в камеру серый сумрак — предвестник быстротечного ужина. И новой ночи со следственной пыткой. Но пытка следствием уже не про меня: три дня назад я подписал 206–ю статью — окончание следствия. Поговорочка: ужин не нужен, важен обед — не про нас тоже. Жрать охота постоянно. И сейчас наступит этот счастливый миг ужина. Назойливый лубянский голод сокрушает голодными обмороками. Пеленает сердце обручами бессилия. Голодная безысходность, организуемая режимом внутренней тюрьмы, ломает способность сопротивляться безумию. Не позволяет следить за истаивающей нитью смысла в злобной следственной бессмыслице. Разрушает память. Память тогда теряет способность схватывать и запоминать проблески мыслей, которых ищет постоянно в бдениях–кошмарах, — тех самых мыслей, коими надеется аргументировать свою защиту от произвола следствия. Благодарение Господу, изначальная бессмысленность любых аргументов в тюремном пространстве преподана мне с младенчества…
За дверью тихонько звякнуло: ужин. Наконец–то! Но… меня выволокли из камеры… Бегом протащили по коридору… По переходу… Спустили с увитой сетками лестницы… Остановили — лицом к стене, руки на затылок — в незнакомом тупике–закуте… Я машинально расписываюсь «за убытие», как делал это несчетно раз, «отгоняемый» в следственный корпус. Двое вертухаев тут же втискивают меня в щель за открывшейся и сразу захлопнувшейся за мной железной дверцей… Пытаюсь сообразить — куда попал?.. Но снова мучительно захотелось есть — это голод продолжает делать свою пакостную работу… В кромешной тьме моей щели слышу, потом чувствую боками, как забивается безмолвствующими но громко дышащими людьми пространство за стискивающими меня металлическими стенками–перегородками… Слышу, как люди вздыхают, хрипят, стонут…
Быстро тяжелые шаги приближаются… Пол подо мной содрогается, оседая. Дверца в мою щель распахивается. И на голову мне, на меня — обвалом — обрушивается чья–то огромная, затянутая кожей спина–столешница… Энергичным движением железной задницы и каменных саженных плеч она втискивается в чуть заполненное моим худосочным телом пространство моего убежища. И намертво припечатывает меня к борту за спиной… Тут только соображаю, что я в отсеке автомашины! Мгновение… Воронок взрёвывает движком. Крякает по–утиному, вздыхает по–человечески перед взвизгнувшими воротами. И выкатывается — с поворотом вправо, — как я себе представил по прогулкам со Степанычем, — на Малую Лубянку. В темноте щели померещился свет. Пытаюсь заглянуть назад — судорожно двигаю головой. И затылком ощущаю где–то за шеей слабое свечение. Со стоном запрокидываю голову «до упора» и вижу крохотное, словно иглой проткнутое отверстие в борте. Шевелюсь, пытаясь еще чуть–чуть развернуть голову, — «низ спины» в коже предупредительно приподнимается, освобождая часть шеи… В темноте прокол ярко светится. Прижимаю к нему глаза… Вижу: воронок оставляет позади Лубянскую площадь… Спускается по Театральному проезду к Театральной площади… Вглядываюсь в проплывающее мимо здание «Метрополя»… И, сразу вспотев, громко читаю на его фасаде горящую голубоватым огнем огромную надпись: «Светлый путь»!..
— Светтлее не бываетт, — изрекает с балтийским акцентом кожаная спина… Только когда воронок, протиснувшись сквозь людскую мешанину Большой Дмитровки, застревает в трамвайном визге задворок Страстной площади, я спохватываюсь, что прочел, скорее всего, название какого–то нового, мне неизвестного кинофильма на фасаде гостиницы. И поразили меня не сами слова рекламы. Даже не их смысловой контраст с собственным моим «светлым путем» из одной тюрьмы в другую. Поразило чувство некоего Благовеста. Надежды… Оно вселяется по любому почудившемуся поводу в каждую арестантскую душу и не дает в итоге сойти с ума… Иначе, зачем такое видится человеку?