Я взволнован этим открытием. Настолько, что кожаная спина еще раз отделяется от моей головы:
— Буддем снакомы! — церемонно произносит ее хозяин. — Мення зватть Аддам Аддамович Касперович.
— Очень приятно! Додин Веня, — воспользовался я возможностью продохнуть, отдышаться и даже почувствовать себя вполне живым. Как, оказывается, немного надо, чтобы ожить и даже возрадоваться общению с первым человеком после всех месяцев одиночества. Пусть даже с его спиной.
Плавая в этих счастливых эмоциях, я не заметил пути до Новослободской улицы. Но вот воронок, чадя и всхлипывая, вполз в громкое эхо арки раздвинувшихся перед ним внешних, потом — после отстоя и контроля — внутренних ворот в толстенной кирпичной стене Бутырского замка. И вкатился во двор тюрьмы. Ждать высадки в быстро леденеющей духоте фургона пришлось долго — было слышно, что во дворе мы далеко не одиноки. Ночь спустилась, когда очередь, наконец, дошла до нашего «экипажа». Щелканье замков. Скрипение ручек. Повизгивание дверец… И вздохи, кашель… И топот ног моих невидимых попутчиков. Чьи–то тяжелые шаги. Наконец, чувство спасительной легкости — это Адам Адамович аккуратно «сходит» с меня. И топая мощно, спрыгивает из воронка. Рессоры машины облегченно ойкают…
Наружу выползаю полузадушенным. Встаю на шатающиеся ноги. И оказываюсь посреди освещенного прожекторами пространства заснеженной площади перед входом в Главный корпус Бутырок. Символа великого подвига… предка моего доктора Гааза!
Проходит несколько минут, прежде чем я, хлебнув морозного воздуха, ослепленный ярким светом прожекторов, продышался и смог оглядеться. Я увидел зиму. Яростный мороз с крупой–поземкой. И — на жавшихся друг к другу людях — летние потрепанные костюмчики, курточки на рыбьем меху, сандалии, тапочки, легонькие туфли на ногах… Взяты–то они были, как и я сам, по летнему времени… «Моего» Касперовича я узнал сразу по кожаному реглану, укрывающему огромную, неестественно поджарую его фигуру. Еще на нем были кожаные сапоги поверх бриджей с отпоротыми лампасами и кожаная фуражка. Под лучами прожекторов четко обозначились остатки недоотодранны петлиц на воротнике реглана. И матовая бледность его лица с массивным подбородком, надвое рассеченным глубокой складкой. Глаз Адама Адамовича в непроницаемой тени козырька видно не было. Но почудилось: оттуда, из подкозырьковой темени, вглядываются в душу бутырского двора окуляры грозной машины, видящей все, все запоминающей, беспощадной. И люди рядом с Касперовичем показались вдруг недоростками — маленькими, несчастными, лишенными плоти. Один он был заметен в освещенном прожекторами дворе. И только он один огромной своей фигурой в черном реглане с черным провалом черной тени под козырьком фуражки заполнял пространство двора. И была в нем некая вселенская сила, перед которой враз слиняли и раздавливающая мрачность тюремных корпусов, и безжалостная яркость прожекторов, которые теперь высвечивали мелочную в его присутствии суету мельтешащегося возле нас конвоя. Таким увидела моего Касперовича сорвавшаяся с цепи фантазия моя, придушенная лубянским сидением и беззащитностью перед каменными одеждами, надетыми на меня. Так или иначе. Но в ту зимнюю ночь во дворе Бутырской тюрьмы мне дано было впервые в жизни наяву — не из книг и рассказов — увидеть во плоти фигуру сказочного героя, который не снился мне никогда и о существовании которого я помыслить не мог, даже в горькие часы обдумывания судеб моих «балтийских» детдомовских товарищей, пропадавших куда–то… Даже в минуты придумывания мести их убийцам… В горькие минуты, за которые потом стыдился, казнил себя страшными казнями, истязал приговором Александра Карловича — исцелителя вселенского зла.
А тут вдруг — герой–мститель…
Люди вокруг него неслышно переминались в промороженных шмотках, — отвыкшие от воздуха, отощавшие до скелетоподобия, потому сразу замерзшие, как только вытряхнули их из переполненного вонючего воронка. Они стояли, тесно сбившись в уже зараженную ледяной трясучкой безликую толпу, не понимая еще, быть может, не почувствовав, как всякий, впервые попавший сюда, всей трагической глубины разверзшейся перед ними — именно здесь, во дворе Бутырок — каторжной бездны. ГУЛАГа. Провидением Господним мне эта бездна была раскрыта со времени моего детства…
Но… ГУЛАГ — ГУЛАГом… Однако же… На поверку, все вокруг оказывалось не таким страшным и безысходным. Настроение мое тотчас поднялось, когда я всмотрелся в строгие ряды стоявших вокруг автомобилей. То, что я увидел, было еще одним знамением. Сбылись, получается, добрые прогнозы моего лубянского следователя Фатова! Он ведь говорил, что в настоящей, не внутренней тюрьме, какой была Лубянка, а тюрьме «обычной, нормальной», «кормить станут хорошо». Там ведь человека «обязаны физически подготовить к общественно–полезному исправительному труду» в «нормальном исправительно–трудовом лагере», где он обязан будет, «в соответствии с приговором суда определенный ему срок заключения ударно вкалывать»! Потому было от чего приятно удивиться, когда на бортах автофургонов я читал, почти что ликуя и глотая тягучие слюни, такие расчудеснейшие, такие пахнувшие домом, свободой, разгуляевскими магазинами (даже буфетом на Варсонофьевском, где меня кормили вкусными плюшками с чаем) рекламные надписи! Ведь они предвещали обильный ужин или уже завтрак: «Хлеб»! — этих была добрая треть, «Молоко»! — даже молоко! «А я ем повидло и джем!» и «Школьные завтраки»!.. Господи! И такое сюда привозят: «Мороженое»! И даже… «Пейте кофе с ликером «Бенедиктин»»!.. Н-ну, дают! Интересно, для кого это — с ликером?..