— Как ты, мальчик, здесь оказался?
Я кратенько рассказал — как. И стал спрашивать Бриггса: он–то как оказался в Бутырках?
— По сволочной природе вашего режима, юноша.
Еще я успел спросить Джорджа Бриггса: откуда он родом? И есть ли у него семья? Но замкомполка вдруг стал рассказывать об англичанах, что они бежали из германского плена, оказались у польских друзей, и все рвались к русским; поляки их отговаривали — они уже хлебанули русской дружбы после середины сентября 1939 года! Но англичане, по выражению замкомполка, искали на свою задницу приключений… И нашли, переплыв Буг… Ну, ясно: шпионы, Скотланд—Ярд, там, еще чего–то. И вот сидят, отхватив лиха полной мерой… Счастливчики — кого–то из них до Бутырок расшлепали уже…
Я повторял и повторял имена — и запомнил их, толком не познакомившись с самими англичанами.
Тут меня вызвали, выдернули из камеры.
Попрощаться даже не дали.
Повели по лестницам…
Потом — по каким–то переходам. Вывели к развилке в «крестах» *.
В одном из коридоров я был развернут «носом к стене». Короткий диалог ведущего и принимающего.
Принимающий:
— В какую?
Ведущий: — В 19–ю, к покойникам(?!)…
За спиной прогремели замки. Бесшумно отворилась дверь. Я был водворен — тычком в затылок — в душное лоно камеры.
В лицо отвратительно пахнуло гнилым тряпьем, животными испарениями и острой вонью параши. За мною захлопнулась дверь. Снова прогремели замки…
Освещенная лампой в нише над дверью, камера наполнена была полусотней людей, лежавших тесно на одинарных, «покоем», нарах. С моим появлением все они, разом, подняли головы и уставились в меня. Высокий худой человек в ухоженных остатках военной формы поднялся с нар. Прихрамывая, подошел:
— Добро пожаловать! Здравствуйте!.. Который вам, простите, годик?
Он взял меня за подбородок длинными, очень мягкими пальцами.
— Шестнадцать стукнуло, — брякнул я, решив показать, что в тюрьме человек не новый. — А что?
— Ничего.
И обращаясь к кому–то на нарах:
— Детей берут, мерзавцы.
И вдруг, заметно изменившись в лице, будто увидав нечто необыкновенное, шепотом спросил меня:
— Вы давно с воли? Ведь не может же быть, что давно?!
— Давно, — удрученно ответил я. — Очень давно…
— Как давно? Вас когда арестовали?
— В августе… 29–го.
— В каком августе… 29–го?… В августе… каком?
— Ну… в этом… Что был…
— В каком «в этом»? В году каком? — Он непонятно почему волновался и нервничал… — В году каком вас арестовали!?
— В каком году?.. В сороковом… В прошлом…
— Человек с воли! — охнули- прокричали гулко голоса с нар.
Все вскочили разом. Испугавшись, я попятился…
Покойники же! Вертухай в коридоре сам же сказал!.. Тотчас в волчке зацарапалось тоненько. В двери с треском раскрылась кормушка:
— Спать! Спать усим! Кликну корпусного — накажеть! Лягай уси! Ну! И чтоб тихо було!
Кормушка захлопнулась…
Тот, что поздоровался со мной, подтолкнул меня к плотно набитым нарам. Люди раздвинулись. Я сел на чей–то матрас.
— Место твое будет здесь. Со мной рядом. Не возражаешь?
Он говорил мне «ты». Признал меня?
— Вот, ладно. Так ты, значит, с августа сорокового?.. Говори тихо.
— Да. С августа…
— Что там, на воле делается?
— Не знаю — я ж на Лубянке, с августа…
— Господи! Что там делалось на воле до твоего ареста?
До 29 августа? Какие события происходили тогда?
Он, прищурясь, внимательно всматривался в мои глаза. На его висках, на скулах, на шее бешено колотились пульсы…
— Ты меня слышишь? Какие события происходили до того, когда тебя взяли, какие перемены случились? В стране? В мире?.. Тебе вопросы мои понятны?.. Или… Тебя что, тоже били?! Сильно?
— Не очень сильно… Вот — цел же.
Я засыпал. И слова его едва доходили до моего дремлющего сознания…
— Жив, вот… Зубы только… И позвоночник…
— Слома–али?!
— Нет… Выбили зубы… Три штуки… А позвоночник?… нет… Позвоночник вывихнули…
— Оставьте мальчишку, Владимир Иосифович! — попросил один из камерников. На нем висел истрепанный серый френч. Шаровары не по росту затянуты были штрипками поверх латаных валенок.
— Оставьте его — спит же мальчишка…
Тогда Владимир Иосифович приподнял меня, уложил на матрац, укрыл одеялоподобной тряпицей, остро завонявшей дезинфекцией, прелью, еще какой–то дрянью — уже знакомой и сладкой… Немыслимо вкусным показался ломтик селедки, кем–то втиснутый в мой рот… Я повернулся на бок, натянул тряпицу на голову… И, с мгновенно возникшим чувством непомерного счастья от близости людей, провалился в сон…