Гестаписты по какому‑то поводу обратили на меня внимание и хотели арестовать меня. За меня заступился игумен Рыльского монастыря в Болгарии. Он пользовался уважением генерала фон Рихтгофена и посредством него достиг того, что меня не тронули. Об этом рассказал мне молодой болгарский монах, студент, приехавший в 1943 г. в Братиславу, чтобы изучить мою философию.[48]
Моя персоналистическая метафизика, объясняющая все виды зла ссылкою на простое старомодное понятие эгоизма и содержащее в себе учение о перевоплощении, вызывает к себе некоторое отталкивание у русских филосфоов в Париже. От. Василий Зеньковский, например, в своей «Истории русской философии» приводит из моей книги «Бог и мировое зло» цитату о том, что деятель, который начал с жизни электрона, потом, пройдя через ряд перевоплощений, может развиться настолько, что станет человеком. Далее он говорит: «Совершенно не понимаю, зачем Лосскому понадобилась вся эта фантастика» (П т., стр. 205). От. Василий, как и все философы XIX и XX века, не знает, что таково именно мнение Лейбница, необходимое в метафизике персонализма. Лейбниц однажды пил в обществе кофе и сказал, что в проглоченном кофе, может быть, есть несколько монад, которые со временем станут людьми.{49}
Отсюда понятно, что печатание моих книг в Париже давалось мне нелегко. В YMCA‑PRESS была напечатана «Свобода воли» в 1927 г., а следующая за нею книга «Ценность и бытие. Бог и Царство Божие, как основа ценностей» печаталась в 1931 г. в YMCA на мои средства, как издание автора. «Типы мировоззрений» напечатало издательство «Современные Записки». Книга «Чувственная, интеллектуальная и мистическая интуиция» была напечатана в 1938 г. в Шанхае издательством YMCA в соединении с дальневосточным «Словом» на средства, собранные по подписке (три тысячи франков). Организатором Комитета для подписки был Николай Васильевич Тесленко.
После смерти священника Штротманна в Прагу был прислан католик восточного обряда, словак от. Иван Келльнер. Это был очень привлекательный человек, любивший Россию и русскую культуру. Иван Иванович Лапшин и я были с ним в живом дружеском общении. Летом 1940 г., когда мы жили в Збраславе, он приехал к нам и, беседуя о философских вопросах, спросил у меня о гносеологии Канта и трансцендентально–логическом идеализме. Я прочитал ему лекцию о психологизме и логицизме в теории знания. От. Келльнер понял, что от меня можно получить сведения, которых нельзя вычитать из книг. Вскоре он уехал в Словакию, так как нацисты, старавшиеся не допускать сближения различных славянских народностей друг с другом, настояли на удалении его из Чехии. В Братиславе от. Келльнер стал расхваливать меня, как философа. Профессор философии Братиславского университета чех был уже в 1939 г. арестован нацистами и отправлен в концентрационный лагерь. Там этот сильный, здоровый человек года через два умер. Таким образом кафедра философии была не занята и лекции по философии были поручены профессору психологии, который тяготился ими. Отец Келльнер стал советовать пригласить меня на кафедру философии. Этим предложением заинтересовался профессор философии права Раец. Он был знаком с властями Словацкого государства и с самим президентом Словакии Тиссо. После года хлопот ему удалось добиться того, что президент утвердил приглашение мое на кафедру философии.
Глава девятая. В Братиславе
В начале апреля 1942 г. мы с женою переехали из Чехии в Словакию с тем, чтобы мне сейчас же начать лекции на весеннем семестре. Отца Келльнера мы там уже не встретили. Он послан был Католическою церковью в Харбин. Ему очень хотелось поехать на Дальний Восток через СССР, чтобы повидать любимую им Россию. Визы для проезда через СССР он, конечно, не получил. Недавно я читал, что он был арестован и расстрелян советским правительством.
Через несколько дней после приезда в Братиславу мы, любя большие реки, пошли взглянуть на Дунай. На набережной мы сидели на скамье, любуясь этою могучею рекой. Я думал, что исполнение профессорских обязанностей во всем их объеме в чужой стране на чужом языке дело трудное. К тому же мы уехали из Праги, где прожили более девятнадцати лет и сжились с нею, имели там много добрых знакомых, так что она стала для нас второю родиною. Думая так, я живо осознал, что пока рядом со мною находится моя жена, верная подруга моей жизни в течение сорока лет, мне нечего беспокоиться, я не одинок. Мы оба были вполне здоровы и бодры. Мне не могло прийти в голову, что через девять месяцев моя жена уйдет в другой мир.
48
Опасность быть арестованным в года «Протектората» была для моего отца довольно реальной. Уже тот факт, что его дети были гражданами и солдатами Франции и Соединенных Штатов, ставил наших родителей в особое положение среди русской колонии. К этому надо прибавить, что в настроениях пражской эмигрантской среды стал нагло доминировать дух пораженчества, подхалимства, презрения к стране, оказавшей ей гостеприимство и ненависти к соотечественникам либерального склада, которых прозвали «белыми жидами». У людей, подходящих более или менее под эту категорию, создался обычай приходить к моим родителям на чай, в условленный «приемный» день недели, и говорить, как будто, на свободе. Однако же это оказалось не совсем верным, потому что, начиная с четвертого или пятого собрания, на второй или третий день отца вызывал к себе ответственный политический старшина «Профессорского Дома» и, доказавши ему, что знает о всем сказанном в его квартире, делал ему соответствующий «превентивный» нагоняй.
Продолжая свои дружеские отношения с пражским православным духовенством и состоя в приходском совете, отец резко осуждал (что в то время требовало большого гражданского мужества) многие предложения и мероприятия, исходившие от его слишком рьяных членоЕ. Так он высказался раз по поводу проекта изгнать с помощью властей из Николаевского собора приход Чехословацкой Национальной Церкви (с которым русский приход делил помещение с начала Первой Республики), что такой низкий поступок заклеймит русскую церковную общину заслуженным позором. Если же к этому прибавить, что от того же совета исходили повестки, с требованием расписки о получении, об обязательном присутствии на молебнах часто неприемлемых по предмету для людей дорожащих свободой совести, то не трудно заключить, что избрание отца на кафедру Братиславского университета и отъезд из Праги спасли его от сильного риска попасть в концентрационный лагерь.