— Кроме того, — рассуждал отец, — это ненадежное дело. Всем известно, что музыканты вечно умирают с голоду. Выучись лучше какому-нибудь хорошему ремеслу или займись торговлей, — говорил он, забывая о своем печальном опыте, — и никогда не раскаешься.
— И знаешь еще что, Беньямино? — поддерживала его матушка. — Мне не хотелось бы, чтобы ты пел на сцене. Мне кажется, это не совсем хорошо. Не станешь ведь ты петь за плату! — укоризненно добавила она однажды.
Возражений было много, не одно, так другое. Нелогичные, противоречивые, но не в них было дело. Жизненные трудности были гораздо серьезнее и убедительнее любых доводов. Несмотря на свою бедность, родители не могли себе представить меня певцом. А если иногда и допускали такую мысль, то вникнув, тотчас же с ужасом отвергали ее. Эго было неприемлемо для них, выходило за пределы привычного и находилось в том коварном и обманчивом мире за Апеннинами, где появились те самые обувные фабрики, которые свели на нет искусное ремесло отца.
Пока мне оставалось только слушаться родителей; что я мог еще делать? Мне было всего восемь лет, когда, заботясь о том, чтобы я выучился какому-нибудь ремеслу, отец отдал меня в ученики к мастро Паро. Два долгих лета — все каникулы — проработал я у него в мастерской, пытаясь приобрести кое-какие навыки плотницкого дела, но, кажется, так и не проявил в нем особых способностей. Когда мне исполнилось десять лет, родители решили, что, наверное, будет лучше, если я стану портным. И два других тягостных лета я провел среди ниток, иголок и наперстков, но и тут, видимо, толку от меня было мало. Потому что,
когда в двенадцать лет я окончил школу, о портняжной мастерской не было больше речи.
Аптекарю, синьору Вердеккья, в то время как раз понадобился мальчик в помощники. Следующие пять лет — последние годы, которые я провел в Реканати, — я проработал в аптеке. Это была, если разобраться, совсем неплохая работа. Но все время, пока я стоял за прилавком аптеки, голову мою сверлила одна мысль: «Как стать певцом? Как без денег стать певцом?..».
ГЛАВА IV
Все считали, что мой жизненный путь уже определен, и я навсегда останусь тем «помощником аптекаря, который так хорошо поет». По у меня где-то в глубине души все время жила надежда, что судьба моя может еще сложиться иначе. Однако мне и в голову не приходило, что я могу оставить вдруг свою хорошую, надежную работу, и уж тем более не думал, что кто-нибудь станет толкать меня на это. И вот, когда я уже потерял всякую надежду, что жизнь моя как-то изменится, мне встретился именно тот человек, который был нужен.
Это была одна из тех случайностей, от которых зависит порой вся жизнь. Человек этот понял, в чем была главная трудность (как не имея ни гроша, стать певцом), помог мне, вселил в меня надежду и даже нашел ответ, которого я так ждал. Не будь этого человека, я никогда не попал бы в Рим и никогда по-настоящему не учился бы пению. Ему больше, чем кому-либо другому, обязан я своей карьерой. И это была не какая-нибудь важная персона, влиятельное лицо или богач; он даже не отличался особенным умом. Это был не импресарио, не священник, не депутат парламента. Это был повар.
Дальше я расскажу, как мы познакомились, а пока — несколько слов о тех годах, которые я прожил до встречи с ним. Это было время, когда я еще очень робко, неуверенно шел к своей цели и порой даже, пятясь, словно рак, уходил от нее. Пять лет провел я в полудремоте пыльной провинциальной жизни. Я помню, что опускал занавески на окнах аптеки в знойные летние дни, лениво бил мух и наклеивал этикетки на пузырьки с лекарствами. Бессмысленная трата времени, годы, потерянные для моей карьеры? Так мне казалось тогда. Впоследствии, по мере того как приходил опыт, я стал понимать, что в жизни нет ничего бесполезного или ненужного. И эти тихие, спокойные годы — годы юношеских мечтаний — тоже были по- своему плодотворны.
Теперь, когда я ушел со сцены, я больше всего люблю сидеть у себя в саду в обществе эльзасской овчарки Дзарры и перебирать в памяти былое. Я усаживаюсь в плетеное кресло и кидаю Дзарре мяч — она очень любит ловить его и поднимает невероятный шум: носится за мячом по дорожкам, резвясь и разбрызгивая во все стороны гравий. Раньше у меня никогда не было времени поиграть с Дзаррой. Зато теперь — сколько угодно. Ведь меня не ждет в 2.30 журналист, чтобы взять интервью, в 17.57 мне не надо садиться в поезд, и ровно в 8 не поднимется занавес в театре, чтобы я вышел на сцену. У меня есть теперь время поразмышлять, помечтать. А разве мог я позволить себе это раньше?!