Этот обширный, поистине холодный дом был отдан деятелям искусства. В комнатах для елисеевских лакеев и горничных поселились писатели и художники. Это было весьма пестрое общество, в котором соединялись разные стили, разные взгляды на искусство и жизнь, разные идеологии. Все это жило под одной крышей, дружило, враждовало, боролось.
Заселение дома началось в девятнадцатом году, а в двадцатом году под жилье пошли уже и библиотека, и ванная, и чуланы — всякий угол, где только мог уместиться человек.
Новые жильцы проводили ночные дежурства у ворот и подъездов, бегали в Дом ученых за пайками, выходили на субботники по очистке тротуаров и мостовых, читали лекции в Балтфлоте и милиции, много заседали, спорили, устраивали выставки картин, писали на бумаге, выдранной из бухгалтерских гроссбухов, заполнявших первый этаж, где до революции помещался банк.
Во главе обширного совета Дома искусств стоял Горький,— так же как и во главе Дома ученых, издательства «Всемирная литература» и других культурных учреждений того времени.
Молодежь в двадцатом году еще не влияла на развитие литературы. Господствовали старики, настроение большинства из них отнюдь не было революционным. И эти настроения выражались подчас весьма явственно.
20 сентября 1920 года в петроградском Доме искусств был дан банкет в честь приехавшего к нам знаменитого английского писателя Уэллса.
Это был необычайно богатый по тем голодным временам банкет. Иностранного писателя принимали очень гостеприимно. Длинные столы в большом зале были покрыты чистыми скатертями Елисеева. На столах не только хлеб и колбаса, но у каждой тарелки лежала даже палочка настоящего, давно не виданного шоколада. Горело электричество, топилась печь.
Максим Горький и Герберт Джордж Уэллс сидели друг против друга — старые знакомые, коллеги по мировой славе.
Приземистый, коренастый, упитанный, Уэллс, этот автор увлекательнейших фантастических романов, имел вид расчетливого практика, реальнейшего из людей. Он был скептичен, устойчив, неподвижен.
Лицо Алексея Максимовича выражало все движение его души.
Вот глаза его улыбнулись,— Горький увидел среди присутствующих любимого им человека. Но тотчас же он насупился, посматривая направо и пальцем теребя ус: пришла и шумно разместилась за столом большая группа журналистов из закрытых буржуазных газет.
Да, лицо Алексея Максимовича нельзя было назвать неподвижным. Это было живое лицо живого человека, а не маска. И оно меняло свое выражение в зависимости от того, куда был направлен взгляд, и от того, что происходило.
А происходило неладное.
Когда начались речи, состав собравшегося общества определился ясно. Особенную активность проявляли журналисты закрытых газет. Отдельные голоса советских литераторов заглушались ораторским темпераментом людей, выбывших вскоре после этого вечера в эмиграцию. Эти ораторы жаловались, просили помощи, клеветали, но действовали они все же в достаточно осторожной форме: они орудовали намеками, дополняя слова безнадежными жестами, скорбными и гневными взглядами: «Невозможно, мол, все сказать до конца, опасно, но вы сами понимаете...». Один из ораторов так и выразился:
— Мы лишены права говорить членораздельно.
Апогеем этого ряда выступлений была речь известного в дореволюционные времена писателя Амфитеатрова. По изобилию сочиненных им книг он был равен, пожалуй, только Боборыкину и Василию Ивановичу Немировичу-Данченко, и был этот человек неимоверных объемов.
Он решил быть самым бесстрашным и разоблачить все до конца.
Он говорил, вкладывая в слова весь своей темперамент:
— Вы, господин Уэллс, видите хорошо одетых людей в хорошем помещении. Это обманчиво...
Тут он взъярился и, вообразив себя, очевидно, перед многотысячной аудиторией, завопил:
— Но если все здесь скинут с себя верхние одежды, то вы, господин Уэллс, увидите грязное, давно не мытое, клочьями висящее белье!..
Тут Алексей Максимович улыбнулся.
Это уже был анекдот. Стараясь разоблачить перед иностранным гостем «ужасы революции», противники самым комическим образом разоблачали самих себя.
Все же Алексей Максимович поднялся с места и промолвил:
— Мне кажется, что ламентации здесь неуместны.
Но это замечание вызвало разные протестующие возгласы. Амфитеатрову оно только прибавило пафоса.
Вскоре после этого Амфитеатров бежал за границу и объявился уже в белогвардейской прессе.
Здесь, в этом зале, как и везде, Алексей Максимович олицетворял движение, вечное движение вперед — жизнь.