— А ну-ка догадайтесь, кто написал?
И он прочел отточенный, остро талантливый рассказ Бабеля «Соль». Затем сказал:
— Бабель привез целый чемодан таких рассказов.
Первые рассказы Бабеля были напечатаны еще до революции в журнале «Летопись» Горьким. Конечно, Горьким. Было просто удивительно, скольких талантливых писателей ввел в литературу Горький. Пожалуй, другого такого примера не найти во всей мировой литературе.
Самые разные писатели находили поддержку Горького. Уж на что непохожи были друг на друга, как писатели, Шишков и Бабель, но обоих Горький взял в «Летопись». Только было бы талантливо и человечно. А что каждый пишет в свойственной ему форме — это очень хорошо. Не надо быть похожими друг на друга. Не раз Алексей Максимович предостерегал нас от этой дурной «похожести». Он всей душой любил разнообразие и многоцветность жизни, а следовательно, и разнообразие и многоцветность литературы.
Горький, автор «Рождения человека», был отцом и внимательнейшим восприемником советской художественной литературы.
А советская литература шла в гору. В 1926 году Сергей Миронович Киров возглавил ленинградскую партийную организацию, и плодотворные изменения произошли в литературной жизни Ленинграда. Во главе тогдашнего крупного издательства «Прибой» встал Михаил Алексеевич Сергеев, старый большевик, человек большой культуры, тонкий ценитель литературы. В «Прибое», а затем и во вновь организованном нами Издательстве писателей в Ленинграде он очень много сделал для советской литературы, для советских писателей. Конечно, он был связан с Горьким еще до прихода в «Прибой».
Горький все годы внимательнейшим образом следил за работой нашей и стремился помогать в ней.
Вот выдержка из письма его ко мне от 1 июня 1935 года:
«...Писать о героях революции нужно языком эпическим, просто, даже сурово, избегая всяких украшений — писать так, как ваятели Греции изображали тела героев и богов. Основное качество героя нашей революционной эпохи — актуальность, деятельность. Нам более или менее известно, что и о чем они говорят, и нам нужно пытаться изобразить, как они говорят. Их слово равносильно делу,— в сущности, оно и есть дело,— а поэтому важно показать, как оно действует на людей, как влияет на них. Это возможно изобразить только словами эпической простоты...»
Так понимал он героев революции.
Героем революции был и он сам, великий пролетарский писатель, неутомимый и страстный строитель социализма, нежный и суровый учитель советских писателей.
Когда в 1928 году Алексей Максимович вернулся на родину, которой так ревностно служил и в годы лечения за границей, прием его превратился во всенародное торжество.
ЛЕВ ЛУНЦ
Лев Лунц не входил в комнату, а врывался. С шумом, с громом, со смехом и с горестными восклицаниями. Это и в тех случаях, когда что-нибудь произошло достойное внимания, и в тех, когда ничего особенного не случилось. Впрочем, если ничего не случилось, то он тут же выдумывал какое-нибудь ошеломляющее происшествие — либо вполне правдоподобное, либо совершенно фантастическое, все равно какое, только бы дать волю своей вулканической фантазии. Нередко его утренние, вечерние, ночные вторжения ко мне сопровождались веселыми возгласами:
— Катастрофа! Паника!
И только затем следовала бурная, на последнем пределе, речь. Он был всегда взбудоражен — если не каким-нибудь внешним событием, то своими мыслями, чувствами, затеями, проектами, планами.
С 1920 года мы жили вместе в Доме искусств, на углу Мойки и Невского, и когда он вбегал ко мне в комнату со всем мальчишеским озорством недавнего школьника, сразу становилось весело, молодо, чисто. Как в раннем детстве.
Он всячески издевался надо мной, а я, как старший, старался даже в шутку не обижать его. Он раз навсегда решил, что меня надо «заводить, как механизм», для того, чтобы я начинал действовать, работать, иначе я просплю всю жизнь. Он даже написал целую поэму, в которой рефреном было «Слонимский спит».
— Тебя надо заводить с утра! — восклицал он, вздымая по-библейски руки над большой курчавой головой.— Заводить! Я придумал себе псевдоним — Степан Механизмов! Я дарю его тебе!
Он был невысок, а голова — большая. Такая большая, что, когда он был нездоров, она уходила в плечи, словно оказывалась слишком тяжелой для слабого тела. Но с виду он не казался хилым, он был даже коренастым, а живые, умные, веселые глаза придавали особое обаяние его лицу, всему облику его.