«Серапионовы братья» собирались, читали друг другу свои новые вещи, и это не мешало действовать центробежной силе, бросавшей нас на знакомства и дружбы с молодыми из самых разных городов и прежде всего с москвичами. Организовалось издательство «Круг», объединявшее и молодых и старых революционных писателей. Родился журнал «Красная новь». Во главе «Круга» и «Красной нови» был А. Воронский. Мы стали часто ездить в Москву. Ездил и Лунц.
Вот он пишет мне 22 апреля 1923 года из Москвы:
«Миша, катастрофа! Воронский болен тифом. Пильняк в Коломне и увы больше не редактор (в Англию через неделю!). Я сел со своей повестью в калошу. Впрочем, еще рыпаюсь. Тебе за «Зырю» деньги достану, но за книжку не дают. Панически целую всех ребят и девиц. Лева».
В этих немногих строках и лунцевский взбудораженный стиль общения с друзьями, и готовность сделать все для товарища и тогда, когда самому не повезло.
Мы не знали, как тяжело болен Лева Лунц. Он не любил говорить о своих болезнях. Отмахивался. Только сидел иногда с градусником под мышкой.
На вечеринке у каких-то знакомых несколько здоровяков принялись качать его и уронили. Вдруг произошло какое-то смятение в соседней комнате, и один из качавших влетел к нам, нескольким «серапионам», сидевшим за столом, и крикнул, еще горячий от веселой игры:
— Леву уронили!
Только что было наше очередное кинопредставление по Левиному сценарию. Его и качали-то как героя вечера, а теперь его вели под руки, и он мне показался в ту минуту карликом — так низко осела его голова, так же как и всегда, несклоненная, только плечи вздыбились, как крылья у подбитой птицы. И в глазах застыло совсем не лунцевское, почти мертвое, остановившееся выражение. Мертвый остановившийся взгляд. В ту минуту я впервые ощутил (сердце дрогнуло), что Лева болен, может быть, очень болен...
Очень скоро он оправился, превратился в обычного веселого, горячего Лунца.
Но болезнь подкрадывалась исподволь, и уже невозможно стало не обращать на нее внимания и работать так, как он привык. Здоровье было подорвано голодом, холодом, всеми испытаниями начальных советских лет, перенапряжением в труде.
Ни за что не хотел он ехать на лечение за границу. Но санатория или больницы, где были бы шансы на излечение, у нас тогда не было. А сердце отказывало, температура прыгала. Он советовался с Горьким. Ему пришлось покориться и принять предложенную ему помощь.
И мы и он считали, что расстаемся ненадолго. Он вернется к нам здоровый, бодрый и веселый. Мы не сомневались в этом. Началась веселая переписка с Левой Лунцем. И в каждом его письме было видно, что он живет теми же чувствами, что и мы, что он рвется обратно. Вот письмо его, адресованное Зощенко и мне 22 октября 1923 года:
«Миша Зощенко и Миша Слонимский!
Пишу Вам заодно. Но только — с кого начать? Начну с Зоща, чтоб не обиделся.
I. Зощенко милый! Помнишь, когда я в прошлую зиму болел, ты часто приходил ко мне, садился в кресло, курил махорку — и мы чесали языки, как старые бабы: сплетничали. Лежал я тогда в конуре, паршиво было и грязно, но было душевное, скажем, утешение в лице друзей и знакомых. А тут лучшая в Европе больница, и хоть помирай с тоски. А еще помнишь, как мы строили против Мишки пакостные козни? Я, кстати, от нечего делать, выдумываю новые свинства — против того же красавца. Приеду — убью его совсем! И даже ругаться с Тобой согласен, лишь бы посмотреть на Тебя. Немного таких, о которых так тоскую,— я эмигрантским нытьем пока не заразился. Говорят, у тебя вышли юмористические рассказы. Пришли, если можно. Ты помнишь, я их ценил очень и, в противовес многим, отнюдь не видел в этом умаления таланта. Плюнь на мудрых хулителей — им только Достоевского и подавай — просто смеяться не умеют. Где работаешь: все в «Дрезине»? Или появилась какая-нибудь «Водокачка»? Между прочим, спроси там у Воинова, можно ли присылать материал? Могу без детской порнографии. Серьезное написал что-нибудь, вру — большое? Серьезное — все. Так пришли книжку. И без жульничества. А то ребята все пишут: «выслал тебе книжку», а на деле шиш. На почту ссылаться нечего. Валерию скажи, что «Люнц» кланяется. Поцелуй ручку супруге. Целую. Лева.
II. Слонимскому. Миша, ну, Миша! Да проснись.— Кто там? — Лунц.— Который час? — Ей-богу, я не знаю о чем писать: переполнен воспоминаниями и радостью, что говорю — хотя бы письменно — с Тобой! А сколько мы с Тобой переговорили! Помнишь ту идиотскую ночь, когда мы вдвоем писали пьесу для «Кривого Зеркала»? Ведь ничего глупее и ужаснее выдумать нельзя было, а как мы смеялись! Это потому, что мы вдвоем умели чудесно и говорить, и смеяться, и, главное, молчать. И даже плакать... Ведь сколько я смеялся над тобой, ругал тебя, издевался, а Ты хоть бы раз сделал мне свинство! Ты отвечал, как настоящий друг, и я впредь обещаю продолжать в том же духе, потому что я издевался, любя, и все воспринимали это так же... Хватит лирики — я вчера отправил Лиде отчаянное письмо. Так ты не верь ему и скажи Лиде, чтоб не верила. Вчера я был в миноре. Все не так плохо. «Положение отчаянное — будем веселиться». Но вот — «Вне закона» — свинство. Я ожесточился. Объявляю «пассивное сопротивление» и пишу новые пьесы — под верный запрет. А ты, милый? Как «Жена есаула Рвоты»? Все еще на именах с ума сходишь? И все еще «названием» убиваешь героя? («Фонарь», «Копыто», «Колесо» и т. д.) А быт каковой? Военный, почтмейстерский, кочегарский? Ну-ну, не сердись! Я ведь далеко, так что не нужно переделывать из-за меня названья... Целую крепко. Лева».