Вот это да! Вот это были прогулки! Вот это были разговоры!
После пятой или шестой прогулки я заметил какие-то странности, почему-то сузились брюки, я еле-еле утром надевал их. С каждым разом мне все трудней становилось влезать в собственный костюм. Милейшая пара — Александр Михайлович Дроздов и его жена Александра Кирилловна, жившие в ту пору в соседней со мной комнате, хохотали, слушая о моих нежданных затруднениях, и всячески старались помочь.
Я толстел.
Я толстел, как никогда в жизни.
— Сколько фунтов прибавили? — спрашивали меня Дроздовы, когда я появлялся утром.
Их уже нет, а он был настоящий, хороший писатель, оба они — по-настоящему хорошие люди с нелегкими биографиями.
Александра Кирилловна производила какие-то благотворные операции с моей одеждой, приспособленной для моей худобы. Кто же мог догадаться, что я так стремительно начну приобретать вес, фунт за фунтом?
Прогулок было около тридцати.
Я уже был не просто толстый. Я немножко обрюзг.
Так лечил меня доктор Айболит, он же Корней Иванович Чуковский. И вылечил. Ежедневно питал меня положительными эмоциями задолго до того, как эти выражения — «положительные эмоции», «отрицательные эмоции» — стали популярными, общеизвестными.
* * *
Когда Корнею Ивановичу исполнилось 75 лет, его почтили по заслугам.
Конечно, он не почил на лаврах, этим скучным делом он никогда в жизни не занимался.
Он занялся организацией детской библиотеки в Переделкине. Как всегда, он взялся за дело с увлечением, вкладывая в него всю душу, восхищаясь, огорчаясь, торжествуя и негодуя.
Вот как он пишет в одном из писем к жене моей и ко мне (30 октября 1957 года) о своих библиотечных делах:
«Дорогие друзья!
Библиотека действительно вышла на славу. Это лучшее мое произведение. Три уютные комнаты, теплые, светлые, нарядные, множество детей (в день не меньше 40 человек), которые читают запоем — тут же, в библиотеке, за всеми столами — и делают уроки, и радуются каждой новой книге, которую я привожу из Москвы. Но трех комнат маловато. Если б я не разорился в лоск (б-ка обошлась мне вчетверо дороже, чем я думал), я сейчас же пристроил бы еще одну комнату — побольше. Праздные мечты! Я вылетел в трубу: уголь для отопления, сторожиха, новые стеллажи, абажуры, занавески, линолеум, графины для воды, ремни для портретов, доска для выставки новых книг, цветы, пальмы, кактусы — все это высасывает все мои скудные средства, но сказать себе «довольно!» я не могу и с азартом продолжаю разоряться...»
Конечно, никаких «довольно!» он так себе и не сказал. А еще добавил организацию «костров», на которые сходилось с родителями все детское население Переделкина, да и не только дети, а и взрослые, и не только жители Переделкина, но и приезжие.
В то же время он в полную силу продолжал свою литературную работу. Писал книгу о Чехове. Писал книгу воспоминаний, в которую вошел и упоминавшийся мною большой очерк о Зощенко. Писал критические статьи о Л. Пантелееве, И. Андроникове...
Его новогодние поздравления напоминали мне записки первых лет революции.
Вот последнее его поздравление:
«Дорогие Слонимские!
Просто невероятно, что человек, родившийся в 1882 году, может поздравить друзей с Новым, 1969 годом. Я сам удивляюсь этому. И все же — с Новым годом! С новым счастьем! Ваш К. Чуковский».
То был последний новый год Корнея Ивановича Чуковского. В ноябре его не стало.
Давно уже умерла от туберкулеза его младшая дочка Мурочка, на войне погиб его прелестный и умный сын Боба. Умерла Марья Борисовна, тяжело болевшая все последние годы, его верная и любимая подруга с начала века. В 1965 году умер его старший сын, известный писатель Николай Чуковский, которого я знал еще подростком. Можно себе представить, как горестно переживал Корней Иванович эту потерю, как горевал он при каждой утрате. Он плакал, когда умерла Марья Борисовна, он плакал, когда умирали близкие. И вот теперь он ушел сам.