Последние годы жизни Сергей Соловьев безвыходно пребывает в психиатрической больнице имени Кащенко. В августе 1941 г. больницу эвакуировали в Казань. Там с ним несколько раз виделся, по просьбе Н. С. Соловьевой, брат ее мужа, И. Л. Фейнберга, Е. Л. Фейнберг, тогда сотрудник эвакуированного в Казань Физического института Академии наук; приносил продуктовые передачи, беседовал с больным на разные темы, в том числе и о литературе (об этих встречах он рассказал в заметке «Последние месяцы Сергея Михайловича Соловьева»[89]). Скончался С. М. Соловьев в Казанской психиатрической больнице 2 марта 1942 г. Е. Л. Фейнберг вспоминает: «Вместе с моим другом В. Л. Гинзбургом мы отправились в морг больницы. Служитель открыл нам комнату, в которой вповалку лежали голые трупы с бирками на ноге. Он отыскал труп Сергея Михайловича, и мы договорились, что через день он подготовит труп для похорон. Жена отнесла ему одежду. Где и как раздобыли гроб, не помню. В назначенное время мы с моей женой и В. Л. Гинзбургом нашли возчика с санями, поставили на сани гроб и отправились на Арское кладбище (в одном-двух километрах от больницы). Возчик, которого с трудом удалось уговорить, очень спешил. Поэтому почти весь путь, в частности по кладбищенской аллее среди огромных сугробов, мы сами ехали на санях, обняв гроб руками. Никакого отпевания или вообще религиозного ритуала не было (я не представлял себе, что это существенно, да и не помню, была ли на кладбище действующая церковь)»[90].
Лавров
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ДЕТСТВО
Введение
Я сижу перед темным столом в библиотеке дедовского флигеля[1]. Вспоминаю, как в детстве искал здесь какой-нибудь книжки для чтения, — и не находил: все огромные фолианты в коричневой коже на французском языке: Дидро, Поп, Овидий[2]… В библиотеке темно и в ясный майский день.
Ветви бузины приникли к оконным стеклам и затеняют солнце. Из сумрака выступают два портрета: прадед моей матери Михаил Иванович Коваленский[3], со смуглым лицом, черными глазами, с большой звездой на груди, и украинский философ Сковорода[4] с золотообрезной книгой в руке. А там — лоснящийся, белокурый и голубоглазый «великолепный князь Тавриды» — Потемкин[5].
Я покидаю библиотеку и иду по флигелю. Вот спальня покойной матери и кабинет отца, выходящий окнами в яблочный сад. Над письменным столом большая картина: Мария Египетская, распростертая под сводом в пещере, сложив руки на груди, читает большую Библию, и волна золотых кудрей осыпала ее плечи. Другая картина, ветхая и потемневшая, прорванная посередине, занимает всю стену: темно-коричневый Геракл, в тяжелом раздумье, на перепутье двух дорог; круглолицая, золотокудрая Киприда, в облаке прозрачной кисеи, склонилась к его коленям и протягивает ему розан; суровая Афина, в медном шлеме, указывает ему вдаль: там — нагие горы и на вершине строгая колоннада.
В пустом шкафу запыленный букет сухих ландышей. Он стоит здесь с моего детства, и я помню, что отец[6] запретил его выбрасывать, никому не объясняя причин. Тогда я не понимал значения этого букета, теперь я гляжу на него с благоговением: он — память какого-нибудь бесконечно счастливого дня, может быть, первого поцелуя юных жениха и невесты.
Я выхожу во двор, золотой светом синего майского дня. Ах, какой острый запах зеленой травы, которая лезет отовсюду, хочет заглушить цветы и заползти в дряхлеющие дома. Весна торжествует в садах и на полянах, птицы свистят в березовой роще, а там вдали: большой, как озеро, пруд искрится, переливается, трепещет, так и ходит синими зыбями, и в его студеные струи роняют ветви плакучие ивы… Я иду по аллее с коричневым томиком Грессэ[7] и напеваю:
1
Речь идет о Дедове, фамильном имении Коваленских, расположенном в 8 км от станции Крюково Николаевской железной дороги (ныне Истринский район, примерно посередине между станциями Снигири и Крюково). «Дедово представляло собою имение десятин в триста с большим домом и двумя флигелями, стоявшими по обеим сторонам двора, с лесом и с хорошими покосами. Ближайшая деревня была сейчас за прудом <…>»
2
Об изданиях Овидия и английского поэта Александра Попа (Поупа; 1688— 1744) в семейной библиотеке С. М. Соловьев упоминает в стихотворении «Мои предки» (1911): «Книгохранилище былых времен // Вмещало все, чем славилась Европа: // Там зрелся ряд мистических имен // И томики Овидия и Попа» (
3
Михаил Иванович Коваленский (Ковалинский; 1745—1807) — писатель и государственный деятель, друг и биограф Г. В. Сковороды. «Очень умный, приятный и приветливый человек, хотя в бытность его губернатором и не то о нем говорили. Он, кажется, немного мистик. Обещал со временем ссудить меня сочинениями Сковороды <…> Манускрипт этих сочинений беспрестанно у него на столе перед глазами»
4
Григорий Саввич Сковорода (1722—1794) — украинский философ-мистик. В семье Соловьевых его считали предком по материнской линии. «В своей автобиографии В. Соловьев пишет: “Украинский Сократ — Сковорода приходился ей (то есть матери) двоюродным дедом (или прадедом)”»
5
Цитируется ода Г. Р. Державина «Водопад» (1791 — 1794). Титул «Светлейший князь Таврический» был получен Г. А. Потемкиным после присоединения Крыма к России. В середине 1780-х гг. М. И. Коваленский был правителем канцелярии Потемкина, написал в его честь две оды (не сохранились).
6
Михаил Сергеевич Соловьев (1862—1903) — педагог, переводчик.
С. М. Соловьев писал об отце: «…почти все знавшие его признавали в нем человека совершенно исключительного. При больших научных склонностях, с острым художественным вкусом, он был как-то подавлен своим отцом и братом и посвятил им жизнь. В детстве он испытал чувство благоговения и обожания к брату Владимиру. Когда подрос, стал его первым и почти единственным другом, разделяя его идеи <…> Михаил был очень аккуратным, способным, семейным человеком <…> После напряженного мистицизма юных лет Михаил Сергеевич все более выказывал склонности к чисто научным занятиям. Будучи официально только учителем географии Московской 6-й гимназии, он почти не выходил из кабинета, читал на разных языках, делал выписки, в летнее время усиленно занимался садоводством. В 80-х годах он вместе с братом горячо отдался идее соединения церквей. В это время он перевел с греческого “Учение двенадцати апостолов”. Читал он больше всего по-французски, увлекся Ламенне и готовил о нем большое исследование. Не без влияния на него остались и другие французы: Ренан, Тэн, Флобер, Золя. В конце жизни он много занимался евангельской критикой, выписывая новую литературу предмета, основательно изучил еврейский язык и участвовал с братом Владимиром в переводе диалогов Платона. По мнению Е. Ф. Корша и рецензента “Русских ведомостей”, его переводы были удачнее переводов Владимира Сергеевича. Он тоньше знал греческий язык и больше обращал внимания на художественную обработку. Перевод “Апологии Сократа” он переделывал раза три. <…> Для своей семьи и для семьи своей жены Михаил Сергеевич <…> играл роль непогрешимого морального авторитета. Беспорядки, раздоры в семье отнимали у него много времени и сил, все обращались к его посредству. Ум его был аналитический, точный, несколько насмешливый и склонный к мистицизму. Эстетические интересы занимали много места в его жизни, он понимал не только поэзию, но и живопись и музыку. Думается, что он более всех сыновей напоминал своего отца. Подобно Сергею Михайловичу, и он разражался иногда такими вспышками гнева, что все кругом дрожали. Наружностью он несколько напоминал деда-священника: в отличие от отца, линии лица его были не круглые, а заостренные»
В. В. Розанов, посвятивший Вл. Соловьеву и роду Соловьевых несколько статей, писал: «Михаил Сергеевич, младший брат философа, был скромным преподавателем в одной из московских гимназий <…> он был в высшей степени содержателен, был мыслителем “без пера” и похоти литературного выражения и, может быть, по этим качествам своим, находившимся в контексте с качествами и отчасти слабостями брата Владимира, был ему особенно мил, приятен и уважителен. <…> Скромный Михаил в сущности выражал в себе стержневое качество Соловьевского рода, происходившего от
8
Из гротов Амфитриты,
Климена, услышь мой голос.
Месяц цветов приглашает тебя Вернуться в наши леса