В университете братья Коваленские подружились с молодым студентом Александром Федоровичем Марконетом[72], который стал постоянным гостем в Дедове. Это был живой, красивый, черноглазый француз. И теперь на Спиридоновке, недалеко от Большого Вознесения, можно видеть белый двухэтажный дом, принадлежавший когда-то Марконетам[73]. Во дворе виднеется флигель, где когда-то жил старик Марконет, обрусевший француз, классик и поклонник Цицерона, которого он почитывал летними вечерами в своем садике. Флигель Марконетов стоял сзади, окруженный пустырями, семья жила в большой тесноте и бедности. Не легко было старикам выходить трех сыновей и двух дочерей и дать им образование. Но старший из сыновей Гаврила Федорович стал известным гинекологом, построил несколько домов около ветхого флигеля, где проводил детство[74]. Мой дядя Александр Федорович стал много зарабатывать адвокатурой; а третий брат — Владимир Федорович, учитель истории в московской первой гимназии, доживал свой век холостяком в том флигеле, где когда-то вырастал со своими братьями.
Попав в Дедово, молодой Марконет мгновенно влюбился в старшую дочь Коваленских — Сашу. Ее нельзя было назвать красивой, но розовое ее круглое личико было веселое и доброе, она была резва, «как козочка», и превосходно пела арии из итальянских опер. Очень скоро Марконет женился на Саше Коваленской, и супруги зажили счастливо.
Вторая дочь Наташа была любимицей матери[75]. Лицо у нее было чисто русское и народное. Она любила жить одной жизнью с мужиками и бабами, мастерски владела нашей народной речью, отличалась сильной волей, общительностью, остроумием, не прочь была наряжаться. Младшая Оля была полной противоположностью сестры[76]. Девочкой она походила на итальянку или даже цыганку: со смугло-румяным лицом, пушистыми черно-синими волосами, со странным мерцанием в задумчивых зеленоватых глазах. Оля «в семье своей родной казалась девочкой чужой»[77]. Отец Михаил Ильич любил ее больше других детей и, когда она ложилась спать, бросал ей неизменно пригоршню конфет через отверстие под дверью. Он подарил Оле томик Жуковского, где она прочла «Лалла Рук» и «Орлеанскую деву»[78]. Обязанностью Оли было набивать папиросы отцу: он платил ей по копейке за сотню, и, скопив сорок копеек, девочка покупала роман Вальтера Скотта на французском языке. Любимыми ее романами были грустная повесть о Ламмермурской невесте и Равенсвуде, «Монастырь» и «Аббат»[79]. Рано полюбила она Четьи-Минеи и Пролог. Как дикий зверек, бегала она одна по аллеям дедовского сада и обыкновенно читала, примостившись на дерево. Оля очень дружила с младшим братом Витей, главным интересом которого в то время были голуби.
Витю первого из братьев решили отдать в гимназию, и Коваленские переехали в Москву, где Михаил Ильич вновь поступил на службу. Поселились они на углу Остоженки и Троицкого переулка, в доме Кученевой. Витя перевез сюда и своих голубей. Между тем здоровье Михаила Ильича окончательно пошатнулось. Доктор нашел у него жабу сердца и предупредил, чтобы он всегда имел при себе визитную карточку на случай неожиданной смерти. Однажды утром Оля вошла в кабинет к отцу. Он неподвижно сидел в кресле перед письменным столом. Заглянув ему в лицо, девочка увидела, что он мертв. Ее нашли на полу около мертвого отца, в полном обмороке. Результатом этого потрясения явилась нервная болезнь, длившаяся много лет. Александре Григорьевне приходилось выхаживать больную дочь и в то же время работать для прокормления трех детей. Дедово она сохранила, соседнее Петровское было продано князю Голицыну[80] за пять тысяч. Александра Григорьевна с Наташей, Олей и Витей переехала в тесную квартиру в Калошный переулок и засела за литературную работу. Она писала целые ночи, печатала в разных журналах и кое-как сводила концы с концами. Здоровье ее начало таять, работая за письменным столом глухою ночью, она в изнеможении бросала на мгновение перо, и перед глазами ее бегали черные мыши. Доктор решительно запретил ей ночную работу.
Оля поправлялась медленно, у ней пропали и сон, и аппетит, и охота к жизни. Все же она занималась своею любимой живописью и изучала итальянских мастеров. Мы уже говорили, что Оля «в семье своей родной казалась девочкой чужой», — ее тянуло вон из семьи, прочь и от позитивизма брата Коли, и от русского здравого смысла сестры Наташи, и от тургеневских традиций матери. В обществе тогда часто произносили фамилию Соловьевых: Всеволод, автор Горбатовых[81], был тогда в зените своей славы, особенно среди провинциальной публики. Владимир был еще малоизвестен, но о нем ходили таинственные слухи как о молодом аскете, слышащем «пифагорейскую музыку сфер». Оля Коваленская жадно прислушивалась к тому, что говорили об этом человеке, списывала его стихи, как, например: «Белую лилию с розой, с алою розой мы сочетаем»[82]. Она читала его стихи и прониклась взглядом Шеллинга[83] на искусство. Скоро Оле пришлось близко соприкоснуться с семьей историка России. Но тут кончается первая глава и начинается вторая.
72
Александр Федорович
75
«Александре Григорьевне была ближе всех ее вторая дочь Наталья Михайловна. У нее было много общего во вкусах и склонностях. <…> Наталья Михайловна была умна, как и другие ее сестры, но у нее был очень трезвый и положительный ум, совсем другого склада, чем у них <…>. За неимением своих детей она страстно привязалась к своему племяннику Сереже Соловьеву, проводила с ним очень много времени и сумела сильно привязать к себе мальчика. Образование она, как и обе ее сестры, получила домашнее. Свободно читала по-французски и по-английски»
76
«Самая интересная из сестер Коваленских была младшая, Ольга <…> главная прелесть ее была в лице. Смуглое, со свежим румянцем, оно было полно жизни и необычайно подвижно. Лучше всего были глаза: не то зеленовато-серые, не то светло-карие, они беспрестанно вспыхивали каким-то внезапным светом, зажигающимся изнутри. <…> В ее улыбке было что-то русалочье, а во всем ее облике нечто цыганское. Женственная мягкость и сжигающая страстность — таковы были основные черты ее. <…> Ольга Михайловна была художница. Талант ее был невелик. Но небольшие картины ее отличались изяществом и законченностью. Все они были проникнуты мистицизмом. Она училась у нескольких художников, провела год в Италии <…>. Но главным своим учителем она считала Поленова. Она очень любила его живопись и говорила, что его краски — это то же, что Фет. <…> Она зарабатывала деньги также литературой. Она переводила то английские романы, то пьесы Метерлинка, она же перевела книгу Рескина “Сезам и лилии”. Натура у нее была глубоко художественная, совершенно лишенная суетности, пошлости и буржуазности»
78
Имеются в виду сделанные В. А. Жуковским переводы «Орлеанской девы» Ф. Шиллера (1801; пер. 1817—1821) и поэмы Т. Мура «Лалла Рук» (1817; пер. 1821).
79
Перечислены романы Вальтера Скотта «Ламмермурская невеста» (1819 г.; о гибели Эдгара Рэвенсвуда и его возлюбленной Люси Эштон), «Монастырь» (1820 г.), «Аббат» (1820 г.).
81