Надежда Сергеевна была тоньше сестры: обожала брата Владимира и навсегда осталась в девицах. В юности она любила шумную светскую жизнь и пользовалась успехом. Теперь уже можно обнародовать, что она была одно время невестой Владимира Карловича Саблера, будущего обер-прокурора Синода[123], но Саблер повел себя так, что имя его в нашей семье никогда не произносилось. Впрочем, уже будучи старичком и обер-прокурором, Саблер при встречах со мной всегда предавался поэзии, восклицая: «Ах! Какие воспоминания!.. Опять я вижу соловьевские глаза». Думаю, что престарелый сановник, весьма напоминавший лису, был в этом случае искренен: в нем пробуждались воспоминания о лучших днях, о живом чувстве, принесенном в жертву карьере. У Надежды Сергеевны была одна черта, общая с Владимиром и младшей сестрой Поликсеной: это любовь к каламбурам, мистификациям, арлекинаде. И меня в детстве она привлекала к таким мистификациям. Например, была у тети Нади кухарка Анна, которую удалили за грубость, доходившую до того, что она называла свою хозяйку чертом. Через некоторое время тетя Надя приглашает меня на кухню и знакомит с новой кухаркой, приговаривая: «Ну, вот, это новая кухарка, — она тебе больше нравится, чем Анна?»
— Да, больше, — отвечаю я.
— Что же, эта красивее, — продолжает тетя Надя, уже прыская смехом.
— Пожалуй, — отвечаю я в недоумении.
— А как Анна меня называла? Ты помнишь?
— Чертом.
Тогда, разражаясь хохотом, тетя Надя выбегает из комнаты, и только слышно: «C’est la тёше! C’est la тёте!»[124] — а мы с кухаркой Анной смущенно глядим друг на друга.
В тете Наде была неприятна истеричность и фамильная фанаберия. Она иногда вдруг плакала. К старости у ней наступали периоды неумеренной веселости и возбуждения, сменявшиеся периодом тоски и уныния, когда она вместо разговоров плакала, охала, стонала. В веселые периоды она окружала себя обществом молодых певцов и актеров (встречал я у нее знаменитого теперь Сережникова[125]) и задавала пиры. Кончилось все тем, что, умирая, она завещала весь соловьевский «храм», все эти портреты и кумиры историка, великих князей, а также богословские трактаты и интимные письма брата Владимира — одному молодому актеру, которого любила, как мать. Тетки мои Вера и Поликсена приходили от этого в такой гнев, какой можно сравнить разве что с гневом Ахилла. Я ходил в комнату молодого актера, где буквально нельзя было двинуться, так все было завалено соловьевскими реликвиями. Актер действительно был предан всей душой тете Наде и украсил ее последние годы; завещание было сделано по всей форме, и мне оставалось только попросить у молодого человека несколько фотографических карточек и писем. Но что было с моими тетками, когда я рассказал об этом визите! Признаюсь, не без некоторого удовольствия я пощекотал фамильную фанаберию, от которой задыхался в детстве. «Мне казалось, что я попал в обстановку Соловьевых», — начал я. Но что тут было. Даже никаких слов! Искры слез в глазах, молнии гнева, движения плеч — и ледяное молчание.
Оставшись в девушках, Надежда Сергеевна всей своей страстной и исступленной душой привязалась к старой гувернантке Анне Кузьминичне, особе пошловатой, с чисто мещанским взглядом на жизнь и стародевическим пристрастием к сплетням и обсуждению ближних. Пользуясь своим влиянием на Надежду Сергеевну, Анна Кузьминична стала первым лицом в доме и понемногу совсем оттеснила скромную бабушку, обращаясь с ней резко и грубо. Старушка пожила, повздыхала, да и переехала навсегда в Петербург к любимому своему детищу Поликсене[126].
123
В. К. Саблер (1847—1929) занимал должность обер-прокурора Святейшего синода с 1911 по 1915 г.
125
Василий Константинович
126
Переезд состоялся в 1896 г.
Ср.: «Из сестер B. C. особенно любил Надежду Сергеевну, которая осталась в девушках, и действительно посвятила всю себя заботам о брате. Последние годы Надежда Сергеевна жила в Москве с престарелой гувернанткой Анной Кузьминичной, и у нее в доме был кабинет для Владимира Сергеевича, пустовавший большую часть года, когда он жил в Петербурге, Пустыньке и за границей. Но связь B. C. с этими “весталками” и “старушками божьими” была чисто семейная. Нигде в письмах он не посвящает сестру в свой духовный мир. Он знал, что его идеи не встретят сочувствия в родном доме, а что касается “сердечных дел”, которые заполняли ум молодого богослова в восьмидесятые годы, то тут дело обстояло значительно хуже. От моей тетки Марии Сергеевны я слышал, что разговоры на эту тему в кругу “весталок” оканчивались яростными криками, после чего Владимир запирался в кабинете. Помню сам, в 1898 г., когда от этих “сердечных дел” остались одни воспоминания, B. C. привез из Египта несколько маленьких сфинксов и мумий и стал распределять подарки между родными. Пряча один сфинкс в карман, он заметил: “А это для Софьи Петровны”, на что престарелая Анна Кузьминична, еще не забывшая свою роль воспитательницы, в негодовании воскликнула: “Не стоит она этого, не стоит”»