— Вы разве не знаете, что я подкидыш? Я вовсе не Соловьева, я из Африки.
Дама очень растерялась и пробормотала: «Ах, это очень интересно, я ничего не знала», — а Поликсена Сергеевна разразилась громким смехом.
Любовь занимает большое место в поэзии Поликсены Сергеевны. Но, как у Сафо, все ее эротические стихи обращены к женщинам, иной любви она никогда не испытала. Я считаю возможным говорить об этом потому, что чувство любви у Поликсены Владимировны ничего общего не имело с «лесбийской любовью» в вульгарном и грязном смысле этого слова. Это было чисто платоническое обожание к подруге, которую она называла: «Иней души моей, иней прекрасный»[131]. В 1916 году, живя несколько недель в Петербурге, я ежедневно под вечер заходил к Поликсене Сергеевне. Приходил я усталый, замученный делами и всей душой отдыхал в тихой комнате моей тети на Вознесенском проспекте. Тогда мы вели много интересных разговоров. Раз она мне высказала такую мысль: «Все Соловьевы — глубоко несчастные люди. Они ищут на земле любви, которой найти невозможно. Это искание любви у одних из нас выражается в самой высокой форме, у других в низкой и грубой».
При исключительной любви к детям, для которых она писала столько милых стихов и рассказов, Поликсена Сергеевна, как ее брат Владимир, питала отвращение к физическим условиям деторождения и думала, что в этом отношении люди должны переродиться. Здесь идеи Мережковского и Гиппиус заводили ее иногда на весьма неверные и скользкие тропинки, где незаметно теряется грань между абсолютным целомудрием и извращенностью, которая морально стоит неизмеримо ниже естественных животных путей…
Не без тяжелого чувства я кончаю этот очерк о моей семье. Талантливость одних здесь возмещается болезненностью и вырождением других. Нарушена какая-то норма.
Дед Сергей Михайлович был богатырем, но, очевидно, человеку большого умственного труда нельзя безнаказанно плодиться и множиться. Я вижу, как от нашего семейного ствола грустно отпадают благоухавшие, но худосочные ветви. Еще больше таких безвременно увядших ветвей будет во втором поколении.
Глава 3 Брак моих родителей
Живя в Москве, моя мать постоянно бывала в Румянцевском музее, где изучала старых итальянцев и Иванова. Живописи она обучалась у Поленова и навсегда осталась его преданной ученицей. Работала она неустанно, изучая и перспективу, и анатомию. Занималась она и философией искусства, как можно судить по следующему письму к подруге Наде Безобразовой[132]: «По совету Поленова я все теперь пишу с натуры, но с живой, то есть головы, а не натюрморт, как прошлого года. Ты знаешь, что значит натюрморт. Это просто все неодушевленные предметы: драпировки, вазы, оружие и т. д. Ты, может быть, думаешь, что это все аксессуары, в которых не может быть художественности. Нет, может: нет почти ничего на свете, что не заключало бы в себе элементы для художества. Нужно поймать жизнь, тайну жизни, открывающуюся только художественному творческому чувству. Если ты поймаешь жизнь, воспроизведешь ее, ты делаешься причастна божеству, в котором источник всего творения. Трудиться, работать одной головой нельзя, это выйдет мертвая копия с натуры. Нужно жить этой натурой, уничтожиться в ней и забыть себя. Что бы я ни писала, какую-нибудь вазу или складку материи, — все это равно требует великого напряжения всего моего существа, чтобы видеть не то, что дается мне в моем субъективном восприятии, а объективную истину всего существующего. Жизнь — величайшая и самая непостижимая тайна и величайшее чудо, которому мы не удивляемся каждую минуту только потому, что привыкли».
131
Пусть же под белым сплетеньем ветвей Путь мне откроется новый и ясный,
Дымом серебряным жизнь мне овей.
Иней души моей, иней прекрасный. (Из стихотворения «Иней» (посвящено И. Н. М.). См.:
132
Письма О. М. Соловьевой к Надежде Александровне