Однако я говорю, кажется, неясно, но ты привыкла меня понимать, и я знаю, поймешь и теперь».
Моему отцу было лет 16, когда он попросил у моей матери позволения приехать весной в Дедово.
«Приезжайте, Михаил Сергеевич, — отвечала она, — и привезите лилию». В один майский день к воротам дедовской усадьбы подъехал ямщик, и Коваленские увидали большую белую лилию, а в ее тени худенького гимназиста в серой шинели. Можно представить, каким очарованием пахнула на отрока зеленая дедовская глушь, с ее рощами и прудами, с царственной Александрой Григорьевной, погруженной в мир поэзии и фантастики, с ее загадочной дочерью, с кудрями вакханки и грезами об Италии, первых мучениках и средневековых монахах. Михаил Соловьев привез в Дедово философию своего брата[138] и поэзию Фета. Своей рукой переписывал он для Оли Коваленской «Вечерние огни» и перевод Фауста[139]. Дедовская природа предстала ему в лучах фетовской лирики: особенно говорили ему стихи:
С этих пор ежегодно Миша Соловьев гостил летом в Дедове, в течение старших классов гимназии и четырех университетских лет. Между тем любовь его, конечно, скоро была замечена в семье и вызвала сначала неудовольствие, а потом и противодействие. 16 августа 1879 года мой отец писал другу Лопатину: «Начались наши бедствия. Болезнь отца не позволяла мне навестить тебя. Последние два дня удалось выбраться и, разумеется, поехать к К., хотя труда это стоило не малого. Мне в самом деле хочется тебя видеть, потому что с тобой я всегда успокаиваюсь. Женский друг не таков, манит сильнее, да и заставляет сильнее хмуриться, и я хмурюсь эти дни, и продолжаю хмуриться сильно; впрочем, в виду целого трудового года хныкать не годится… Отцу опять становится хуже; доктора находят необходимым сделать вторично укол».
Летом Соловьевы тогда жили на даче в Нескучном саду. Весь май мой отец зубрил по ночам различные науки, кончал работу уже при дневном свете, отрывался от работы для писания стихов, а после экзамена катил в Дедово. Ветхий тарантас подвозил его к воротам, осененным липами. Вечерняя влажная свежесть ласкала его утомленное чело. Наступала благоуханная ночь: лягушки трещали в пруду, и любовь, единственная, вечная, первая и последняя, воцарилась в его душе, торжествуя над всеми препятствиями, внутренними и внешними. Младшие сестры Маша и Сена ему сочувствовали; старшие с матерью делали все, чтобы помешать его браку с Коваленской, которая была на несколько лет старше его. Владимир Сергеевич также примкнул к оппозиции старших сестер.
В 1879 или 80 году Оля Коваленская уехала одна в Италию, чтобы усовершенствоваться в живописи. 4-го октября она писала Наде Безобразовой из Флоренции: «Я живу теперь с головой погруженная во всякую красоту, в дорогое мое искусство. Стараюсь не только смотреть, но и понимать и запоминать. Читаю, изучаю разные школы и стараюсь определять картины (то есть кто их написал), не заглядывая в книгу. Работа эта трудная, особенно при множестве впечатлений, которые нередко делают меня точно пьяной или сумасшедшей. Кроме того, я уже начала брать уроки. Учитель мой отличный художник (он — член Флорентийской Академии): я очень рада, что напала на него, хотя с ним приходится работать из всех сил и напрягать все свои способности. Он очень строг, очень угрюм и суров. Но все это тем лучше: тем более вероятия, что я в те немногие уроки, которые поспею у него взять, сделаю все-таки шаг вперед».
138
О. М. Соловьева и раньше была знакома с идеями Владимира Соловьева: «На лекциях о Богочеловечестве впервые увидела Соловьева моя мать, тогда двадцатилетняя девушка, приехавшая в Петербург погостить к своей замужней подруге Надежде Александровне Безобразовой» (