К отцу меня тянуло больше, чем к матери, впрочем, всему предпочитал я девичью и кухню. В матери я чувствовал что-то напряженное и тревожное. Она вставала раньше отца, который страдал бессонницами. Бывало, утром мать одна сидит за самоваром, перед корзиной с витым хлебом: молчит и задумчиво смотрит перед собой темным, тяжелым взглядом. Мне с ней не по себе: она рано стала давать мне суровые уроки, которые повлияли на мой характер. Но об этом дальше.
Лет с четырех отец после обеда давал мне уроки священной истории. Он приносил за чайный стол картинку, клал ее обратной стороною, рассказывал ветхозаветное или евангельское событие и, возбудив интерес, открывал картинку. Чудные то были картинки. Одежды там были ярко-алые и темно-синие, деревья зеленые и голубые, тела нежно-белые и шоколадные. Помню маститых первосвященников с серебристыми бородами, Илию в рогатой митре, положившего руку на голову мальчику Самуилу[148]. Помню радость, которую я испытывал, переходя от Ветхого Завета к Новому: все становилось нежней, воздушней, серебристей. Очень я любил эти уроки.
Мать моя в то время писала большие иконы из евангельской жизни для одного тамбовского храма[149], и гостиную наполняли благоухающие свежими красками доски, на которых моя мать манерой старых итальянских мастеров изображала Воскресение Лазаря и Тайную вечерю. Вместе с няней мы рассматривали две толстые книги из отцовской библиотеки: суровую немецкую Библию в темно-коричневом переплете, где мало было картинок (запомнилось мне: дух, носящийся в виде старца над бездной, среди бурь и хаоса; заклание Авраамом Исаака; огненный дождь над Содомом и Гоморрой), и бархатное французское Евангелие, где каждая страница была обвита орнаментами с изображениями зверей, цветов и плодов, а некоторые страницы потемнели от пролитых духов и сладостно благоухали.
Первый приход в дом священников наполнил меня ужасом. Они так загремели «Во Иордане»[150], что я поспешил спрятаться. Крещенье вообще особенно волновало меня, и по ночам мне казалось, что я вспоминаю, как меня крестили: я ощущал холод студеных вод и видел какую-то белизну. Во время прогулок церкви поглощали все мое внимание. Особенно я любил круглые иконы под куполами, изображавшие апостолов и московских святителей с белыми посохами, например, у Воскресенья на Остоженке[151] и около Зоологического сада.
Жизнь текла тихо и однообразно. Мы с няней прогуливались по переулку, иногда встречали мою первую подругу Лилю Гиацинтову[152], которая была на два года моложе меня и казалась мне символом всего маленького. «Это мало, как Лиля, это мало, как Лилин глаз», — говорил я о самых маленьких предметах.
Старая толстая няня скоро исчезла: ее место заступила черноглазая и веселая девушка Таня, из деревни Гнилуши под Химками. Я к ней сильно привязался, и все дни мы были неразлучны. Она хорошо читала и писала. Бывали у нас с ней и философские споры и недоразумения. Раз я ее спрашивал, что Бог — сидит, стоит или лежит? Твердая в богословии Таня отвечала, что он не сидит, не стоит и не лежит. Я задумался: должно быть, он висит… но как же он сам себя подвесил, не стоя и не сидя? Другой раз я утверждал, что мой папа безгрешен, на что Таня возразила: «Бог папины грехи знает, мой милый».
Кухаркой у нас была старуха Марфа, ворчливая, грязная, исступленно-богомольная и свирепая, имевшая старого друга раскольника, начитанного в Писании. Марфа прижилась у нас; я ее очень любил и много поучался от нее на кухне. По вечерам Марфа рассказывала мне о пришествии антихриста: «Перед концом света все лавки запрутся, ничего нельзя будет купить». И затем, как придет антихрист и всем, кто ему не поклонится, будет выдергивать пальчик за пальчиком и т. д. Я все это запомнил.
Странные сны меня преследовали в детстве. Иногда мне снилась какая-то старушка. Вот она идет из бани с узелком, где-то в конце Зубовского бульвара. Сердясь на меня, она надувается громадным шаром цвета человеческого языка, и шар прыгает. Дело переносится в деревню. К воротам усадьбы подходит старушка: я узнаю ее, и в ужасе кричу бабушке, чтобы она ее не пускала. В гневе на бабушку старушка превращается в громадный шар и прыгает по пыльной дороге. Вообще ужас всегда воплощался для меня в образе старухи, и никакая картинка не пугала меня так, как три парки Микеланджело. Пугали меня и некоторые иконы, и я даже перестал навещать бабушку, так как в Староконюшенном переулке, где она жила, была церковь Иоанна Предтечи[153]: образ Богоматери под куполом облупился, и меня пугала ее как будто кивающая мне фигура.
148
Имеется в виду ветхозаветный первосвященник Илий, последний судья израильский из дома Аарона, воспитатель пророка Самуила. За потворство беззакониям своих сыновей на Илия обрушился гнев Божий, о чем отрок Самуил получил откровение (1 Цар. 1—3).
149
О. М. Соловьевой «был расписан храм в Тамбове al fresco в стиле Мазаччо»
150
«Во Иордане крещающуся Тебе, Господи» — праздничный тропарь (глас 1). Имеется в виду крещение Иисуса Христа в реке Иордан. Крещение отмечается 6/19 января.
151
Церковь Воскресения Словущего на углу Остоженки и 1-го Зачатьевского пер. Снесена в 1933 г.
152
Елизавета Владимировна Гиацинтова (в замужестве Родионова; 1887 — ?) — старшая дочь В. Е. Гиацинтова, художница-пейзажистка. См. стихотворение С. Соловьева «Е. В. Родионовой» («Опять встает знакомым обаяньем…») в сб.: