Весь дом празднует приход дяди Володи. Он является неожиданно из каких-то далеких странствий. Звонок, Таня открывает дверь, и слышится из передней ее обрадованный голос: «Владимир Сергеевич!» Льется смех, вино, деньги… А наружностью дядя Володя похож на монаха, с большими седыми волосами и длинной черной бородой.
Кроме дяди Володи я больше всех люблю тетю Наташу. Что у нее за квартира на Зубовском бульваре! Странно только, что ее толстая кухарка Прасковья — в то же время и горничная. Кроме тети Наташи там живет дядя Тяп[157]. Тетя Наташа — ласковая, веселая, щеголиха. Я хожу к ней почти каждый день, и дядя Тяп поет для меня: «Два гренадера» и «Не плачь, дитя, не плачь напрасно»[158]. Дядя Тяп — черный, в золотых очках над орлиным носом, служит в Управе[159], часто орет. Его, кажется, все у нас не очень любят. Предпочитают ему кого же? Дядю Сашу, который ходит на костылях и всегда меня дразнит. У дяди Тяпа и тети Наташи нет детей, но у них кошка и постоянно котята в корзинке. Много дорогих книг с картинками, веселая атласная голубая мебель; у тети Наташи — шелковые юбки, все у них немного пахнет духами… И она никогда не говорит мне таких грустных вещей, как мама. Например, недавно мама мне говорит: «Нам много хочется, но не все можно. Например, я бы хотела иметь ковер во всю комнату, но этого нельзя». Мама всегда что-то запрещает. Когда я отправлялся вечером к бабушке ближней, она сказала, что если я не буду там ничего есть, то по возвращению она даст мне чернослива. Я выдержал, и сколько ни соблазняла меня бабушка кистью винограда, я не съел ни одной ягоды, надеясь вознаградить себя дома. Возвращаюсь, с торжеством требую чернослива; мама, даже не улыбнувшись, даже не восхитившись моим геройством, отпирает шкаф, дает мне несколько черносливин и, кивнув мне, уходит.
Как мне грустно!.. Стоило отказываться от винограда…
Тихо я прожил первые пять лет моей жизни. С благодарностью вспоминаю белый двухэтажный дом в Штатном переулке, где я научился любить и почитать безгрешным моего ласкового, но строгого и иногда страшного отца, замыкавшего меня в наказание одного в своем кабинете, в кресле перед письменным столом; картинки Священной истории и карту Палестины; веселую квартиру дяди Тяпа с его котятами и пением «Двух гренадеров» и тихую девочку Лилю перед алтарем церкви Св. Троицы[160].
Глава 5. В Дедове
Каждую весну к дому подают два извозчика; отец запирает двери и запечатывает их сургучом, и мы едем на Николаевский вокзал. Нас всегда провожает бабушка ближняя, и мы на вокзале едим ветчину, которую я называю «величиной». Уже у вокзала я радуюсь зеленой траве и коровам. У станции ждет ямщик Емельян — седой и румяный, с ржаной козлиной бородой и кисетом, от которого пахнет «мятными пряничками». Старенький и тряский тарантас через час привозит нас в Дедово. Зеленый двор — в пахучей траве и испещрен маргаритками.
Я просыпаюсь на другой день и смотрю на трещины белой бумаги, которой оклеен потолок: из этих трещин слагаются странные человеческие лица. Моя большая комната — в тени: два окна выходят во двор и осенены дубами, а два других выходят на проселочную дорогу, по которой каждый день гоняют стадо. В четыре часа ночи меня будит блеянье овец и мычанье коров. Здесь у меня вместо московского умывальника с педалью кувшин и таз, и нельзя умываться без посторонней помощи.
В этой усадьбе выросла моя мать, ее братья и сестры — теперь здесь подрастает второе поколение. Прежде всего мне вспоминается девочка с голыми руками и в кисейном платье, которая капризно восклицает: «Ах, эти несносные комары». Я вдруг понимаю, что носящиеся в воздухе существа, которые жалят меня во всех местах и, напившись кровью, валятся с моего лба, называются «комары». Девочка в кисейном платье — моя двоюродная сестра Маруся[161] — старше меня года на три. Посреди усадьбы — большой старинный дом моей бабушки, где она живет с тетей Наташей и дядей Тяпом. Кругом дома толпятся высокие древние ели, чернея вершинами в голубом небе. В просторной бабушкиной гостиной, на камине, закинув голову, улыбается белая Венера. В доме много кладовых и буфетных, а в глубине — кабинет дяди Тяпа и спальня тети Наташи. Из окна спальни видна зеленая мшистая поляна, а в конце ее, в просветах старинных елей, сверкает и переливается пруд.
Семья была тогда большая и веселая, на усадьбе стояло четыре семейных гнезда, а к завтраку, обеду и чаю все собирались в большом доме. Бабушка жила царицей с любимой дочерью Наташей и любимым зятем Тяпом в большом доме. Наш флигель, старый и тенистый, был слева от ворот[162]. Выстроен он был еще в крепостные времена, прежде в нем помещалась контора управителя и библиотека. Когда-то имение было богато, с оранжереями и большими мифологическими картинами, со множеством сараев, амбаров и гумен. Теперь все это исчезло. Вместо гумна — зеленое поле, покрытое ромашками, а ото всех картин остались Персей и Андромеда у нас в передней и еще в темном коридоре прорванная картина «Геракл на распутье», между Афродитой и Афиной.
157
Евстафий Михайлович Дементьев (1850—1918)— врач, муж Натальи Михайловны Дементьевой (урожд. Коваленской).
158
«Два гренадера» — баллада Р. Шумана на слова Г. Гейне (русский перевод М. Михайлова); «Не плачь дитя…» — ария Демона из оперы А. Г. Рубинштейна «Демон» (1871).
159
Московская городская управа, орган городского самоуправления, размещалась в здании Городской думы и включала 9 отделов (строительный, училищный и др.). Возможно, Е. М. Дементьев имел отношение к работе врачебно-санитарного отдела управы.
161
Мария Викторовна Коваленская (в замужестве Бренева; 1882 — 1940-е) — дочь В. М. Коваленского, переводчица со скандинавских языков. Подробнее о ней см.:
162
Флигель Соловьевых сгорел в 1906 г. В разные годы здесь гостили Вл. С. Соловьев, Андрей Белый, А. А. Блок, В. Я. Брюсов и др.