Уволившись из «Колоса», не оставляя внештатной работы в издательствах как оформитель, я целиком был сосредоточен на учебе в МГУ и забросил спорт, где высшим моим достижением в самбо стало призовое место в обществе «Буревестник». Свернулись и амурные приключения. Зато мой приятель Галкин, познакомив с идеологом и руководителем «кинетистов» Львом Нусбергом, предложил участвовать в их выставке в Марьиной Роще. Не состоялось.
В октябре 1964 года, несмотря на то что я учился на дневном отделении, меня неожиданно для всех забрали в армию. Служить в войсках ПВО я должен был в Голицыно три года, как все. Через месяц после этого вышло постановление, что с дневных факультетов в армию по призыву не берут, даже если в институте нет военной кафедры, дают отсрочку. Такую несправедливость я перенести не желал, начал «сачковать», воспользовавшись сюжетом из рассказа Марка Твена и добавив собственные фокусы, попал в психиатрическую больницу, где подобных мне «сачков» была половина, но где и насмотрелся ужасов с применением подавляющего волю аминазина, инсулина, обессахаривавшего организм, где бродили стаи наркоманов, пожиравших по 40–50 таблеток транквилизаторов (брали у «сачков»), а подлинные умалишенные были редкостью, хотя на экспертизе находились и уголовники, и даже убийцы.
Время в Кащенко проходило незаметно, иногда весело, с выпивками, сердечными беседами. Там я довольно бойко учился играть на гитаре, предпринял попытку получить энциклопедическое образование – читал литературу по философии, физике, математике, астрономии. Вскоре это выветрилось.
Через три месяца «пребывания в армии» меня комиссовали с формулировкой «годен к нестроевой службе», но выдав военный билет со штампом, перекрывающим многие виды деятельности. Мешал он мне долгие годы, пока в 1987 году я не был переаттестован по другой статье, не ущемляющей мои права.
Говорю об этом так подробно потому, что в эти годы уход в «шизу» был не только способом избегать военной службы или наказания – так поступало еще поколение Вейсберга-Ситникова, но и индульгенцией от обвинения в тунеядстве и диссидентстве. Ни к тем, ни к другим я не относился. Появившиеся в войну или сразу после, мы были поколением неврастеников. «Караул» нам был ближе, чем «ура» – это постарались наши отцы. Многие из нас, увертываясь от советской идеологии, принимая ее как «невзаправдашность», нелепую игру, в которую нас втянули без нашего согласия, но ознакомив с правилами, хотели изменить мир. Но бойцы за его обновление получались нестойкие.
Занявшись после армии самообразованием – надо было ждать осени, чтобы на курс младше продолжить обучение в МГУ, – я долго не выдержал. Родители не смогли понять моего поступка. Отказались содержать за их счет. Иногда, возвращаясь поздно из библиотеки МГУ, я хотел разбить витрину магазина «Хлеб» и набрать про запас булок «городских» по семь копеек штука. Жил я тогда на тридцать пять копеек в день, транспортом пользовался как «безбилетник», часто попадал в истории из-за этого. Отчаявшись, я устроился художником-мультипликатором, на самую рутинную работу фазовщика в студию «Школ-фильм», где положили зарплату в сто двадцать рублей. Опекала меня бывшая жена художника и сценариста Сутеева, чьи детские мультфильмы любила вся малышня страны – вспомним хотя бы «Кто сказал “мяу”?».
В «Школфильме» работали еще те, кто когда-то был в «Межрабпомфильме» – детище двадцатых годов. Один из старожилов помнил по молодости Маяковского, Родченко, рассказывал о них нелицеприятные байки, в которые можно было поверить.
Уволившись из «Школфильма» – работа оказалась нудная, нетворческая, кино я вообще не любил за безалаберность съемок, – я впервые поехал на море в Севастополь. Не знаю, чем меня привлек этот город, в то время еще «режимный». Так что пребывал я в нем полулегально. Там я быстро познакомился со шрифтовиком, обновлявшим надпись на лавке «Мороженое». Разговорились, выпили-закусили, и вот на два дня я поселился в хибарке у него. Пьянство его быстро надоело, и я был рад, когда на пляже встретил девушку Ларису. С ней мы уехали в Гурзуф, несмотря на протесты ее папы, футбольного тренера местной команды. Этот роман был уже «взрослый», со всеми вытекающими последствиями, длился более года и в Москве, и в Ленинграде, где она училась на факультете журналистики в ЛГУ. Закончился он по вмешательству родителей с обеих сторон, быстро и без последствий. Я был уже женат, когда встретил Ларису через пять-семь лет в Центральном доме литераторов, она стала спутницей художника Боруха – брата Эдика Штейнберга, тоже художника, и успела побывать в Латинской Америке. Более мы не виделись.