В 7 классе моей 479 школы-семилетки изучался французский язык, а в пятом классе я учил немецкий. Менее чем через год я всё равно должен был переходить в другую – среднюю – школу. Поэтому было договорено о моём переводе в 401 школу. Тем временем, мама сумела добыть для меня (по состоянию здоровья) путёвку в знаменитый пионерлагерь «Артек» на ноябрь – декабрь 1947г. Этот сезон не пользовался особым спросом – холодно, иногда замерзали ручьи, но было интересно. В старшем отряде нас было несколько семиклассников – из Москвы, из Воронежа, … Чтобы мы не очень отстали от своих школ, нас 4 часа в день учили по школьной программе. Уровень этого обучения был не высок. Тут я впервые узнал, сколь низка может быть культура учителя. Мы изучали стихотворение Некрасова «размышления у парадного подъезда». Там есть строчка «развязали кошли пилигримы». Учительница всерьёз убеждала нас, что «пилигримы» это – обозначение типа кошлей. Мы со Львом Соловьёвым (с которым я позднее учился в МГУ) пытались объяснить ей, что значит это слово, но успеха не имели.
До войны мои родители собрали неплохую библиотеку. Я с большим интересом читал книгу о географических открытиях от древности до наших дней «Как открывали Земной шар» (автора не помню), книгу «Артиллерия», замечательные «Мифы древней Греции» Куна, многие исторические книги, среди которых помню восьмитомную «Историю XIX века» Лависса и Рамбо, довольно скучную «Историю инквизиции», некоторые литографированные тексты по российской истории. Я жадно пользовался школьными библиотеками и у себя в школе и в маминой школе. Я прочел книги Брэма, книгу «Охотники за микробами» Поля де Крюи (Крайва). Разумеется, я читал «Два капитана» Каверина, «Белеет парус одинокий» Катаева и «Кондуит и Швамбрания» Кассиля, Жюля Верна, Майн Рида, Дюма, Стивенсона, Мате Залка (генерала Лукач). Марка Твена. Во 2-м или 3-м классе я впервые прочёл Пушкина. Чуть позднее (но, к счастью, раньше, чем полагалось по школьной программе) я читал Лермонтова, Гоголя, «Войну и мир» Толстого.
Мои воспоминания о школьном образовании в общем неплохи. Полезным оказался курс «естествознание», в 3, 4 или 5 классе, где нам рассказали о компасе и магнитных полюсах Земли, о Солнечной системе, о наклоне земной оси к плоскости эклиптики – о происхождении смены зимы и лета и т.п.
Курс математики был хорошо разработан методистами дореволюционной поры. Вспоминаю два явных пережитка. 1) От сшивки начальной и неполной средней школы в курсе арифметики остался год бессмысленного обучения решению «задач с вопросами» (он легко заменяется составлением и решением уравнений). 2) Раздел «применение алгебры к геометрии» - построение геометрических фигур, представляемых формулами, с помощью циркуля и линейки - выглядел анахронизмом уже и для тогдашних школьников. Учителя владели этой программой, и неплохо учили детей. Последующая реформа математического обучения не учитывала необходимости переучивания учителей и идеалистически рассматривала последующую практическую жизнь как не требующую серьёзных вычислений.
Курс русского языка и литературы объединял достижения и формализм дореволюционной педагогики с идейно-советским безумием 20-х- 30-х годов. Как я могу судить, серьёзные методы повышения грамотности не найдены до сих пор. Если ребёнок не имеет «врождённой» грамотности, принесённой из дома или из чтения книг, школа лишь немного способна улучшить его правописание. Упор на проверку вместо обучения, привёл к тому, что дети писали диктанты, изложения, сочинения, но так и не обучались писать «размышления» и деловые бумаги. Подбор изучаемых произведений в курсе литературы был совсем неплох. Большинство из них я читал заранее (за год или два), и это освобождало мои впечатления от омерзения, вызываемого изучением литературоведческих «образов» и других мёртвых схем. Я полюбил Пушкина, Лермонтова и Маяковского (раннего), Гоголя, Толстого и Салтыкова-Щедрина (к счастью мы изучали не любимую мной «Историю одного города», а довольно скучных «Господ Головлёвых»2). Я регулярно вспоминаю не устаревающие строки из «обращения к читателю» Истории одного города, где даётся мотивировка к написанию его истории сравнением с историей Рима. «Разница в том только состоит, что в Риме сияло нечестие, а у нас - благочестие, Рим заражало буйство, а нас – кротость, в Риме бушевала подлая чернь, а у нас - начальники». Я довольно рано ощутил родство раннего Маяковского с Лермонтовым – в их сильно развитом комплексе юношеской неполноценности. К Чехову в школе я остался равнодушен, а Горький так и не вызвал у меня никакого интереса. Достоевский, Блок, поэзия серебряного века остались совершенно неизвестными нам.