– Не надо, – говорит он.
«Вот, – думаю, – слуга!» Я встал и пошел к калитке. Здороваюсь с монахами и говорю им:
– Вот рисую ночь, это мне нужно для театра… опера «Демон», – тороплюсь им все объяснить. – Нельзя ли, – прошу их, – посмотреть монастырь? У вас тут есть в монастыре келья.
Старший из них, уже седой человек, учтиво сказал мне:
– Пожалуйте, все вам покажем. Только днем.
– А теперь нельзя? – спросил я. – Мне ведь ночь нужна.
– Понимаю, понимаю, – сказал старик. – Ну что ж, пожалуйте.
Я наскоро собрал свои принадлежности, но мой слуга отказался их нести.
– Никак не можно. Как пойдешь? Другая вера. Магомет не велит.
Освещая путь фонарем, мы шли по узкой каменной лестнице и вошли в кованную железом дверь в витиеватых узорах-орнаментах. Келья была каменная, низкая, со сводом. У стены стояла икона и горели лампады. Напротив – узкое окно, в которое видна лунная ночь. Низко у стены стояла деревянная кровать, обитая гвоздями, в орнаментах, с большими светящимися шляпками. Около – большой таз с высоким кувшином. Над постелью – выбитые в каменной стене кресты особенного, восточного орнамента.
Наскоро нарисовав келью, я, поблагодарив монахов, вышел из монастыря. Мой слуга подошел ко мне, разводя руками, и сказал:
– Моя молится моя Аллах, твоя молится твоя Аллах.
Начальник станции не спал.
– Здесь у кузнеца, с краю, недалеко, – сказал он мне, – ветчина хороша, окорок. Он коптит их в кузнице. Хороша, язык проглотишь.
Мы с ним пошли ночью к кузнецу, разбудили. Кузнец достал небольшой окорок, который висел у него снаружи сакли под навесом. Окорок был маленький, сухой, как камень.
– Хорош… – сказал хозяин, отрезал кинжалом тонкий кусок и дал попробовать.
Окорок был особенного вкуса. Нигде, никогда я не ел такой ветчины. Она была прозрачна, как янтарь.
Начальник станции поставил на стол чихирь, вино, шамаю[59], лук, приготовил шашлык, а слуге моему сказал:
– Поставь самовар.
И вдруг слышу рядом начальник станции ругательски ругает моего чеченца.
– Моя не знай самовар, – отвечает тот.
– Баран ты, чертова кукла! – кричит на него начальник станции. – Что же ты воду не налил, балда! Кас гчеби (глупый гусь) ты, сукин сын! Ну и слуга у вас, – сказал он мне. – Эк, дура, воду не налил в самовар. Откуда он у вас? Такая балда!
– Он хороший человек, – говорю я, – верный мой телохранитель. От разбойников меня защищает.
– Да тут у нас нет никаких разбойников и воров нет. На Кавказе народ честный. Приезжают вот сюда мошенники разные, обирают народ. А разбойников нет.
Когда сели за стол, начальник станции нарезал ветчину, подал шашлык. Я просил его позвать моего чеченца. Чеченец сел и робко ел лепешку, а про ветчину сказал: «Аллах не велел». Начальник станции налил ему рюмку чихиря, водки. Тот не пил.
– Вот, видите, – с огорчением сказал начальник станции, – водки не пьет! Верно, Мугамет запретил вино из винограда, но водку из хлеба гонят! Понял? – спросил он у чеченца. – Из хлеба! Дак это не грех пить, чертово вы племя!
Чеченец послушался, выпил разом рюмку и закашлялся. Глаза у него завертелись.
– Якши? – спросил начальник станции, держа его за рукав.
– Якши, – ответил покорно слуга-чеченец.
В его глазах – глазах оробелой птицы – стояли слезы.
– Никогда из них русских не выйдет! – сказал начальник станции, печально покачав головой. – Водки не пьют! Не понимают ни черта!..
«Демон»
Ночь. Мастерская на Подьяческой улице – большая, освещенная лампами. На полу декоративной мастерской лежат огромные холсты декораций. Около них стоят тазы с колерами. Я пишу долину Арагвы и ущелье. Мои этюды, написанные с натуры на Кавказе, стоят передо мной.
В углу мастерской, вдали, у печки, где согревается клей, на полу сидит мой слуга Ахмед – чеченец. Он держит на коленях опрокинутое ведро, и бьет в него ладонями рук. И, закрыв глаза и качая головой, тихо поет какую-то песню, похожую на молитву муэдзина. Как это напоминает Кавказ… брега иные, далекие.
Старший мастер Василий Харитонович Белов, маляр, подает мне в тазах составленные колеры, которыми я пишу по холсту декорацию светлой Арагвы.
– Вот чудной народ, эти черкесы. Поет, а что – незнамо что. Поет. А то вынет из кармана платок, постелет на пол, встанет на колени, руки к ухам поставит, и давай молиться. Вот молится!.. Ала-мала, ал-ала, сала-мала. И чего?.. Тоже по-своему. Чудно!
– Он магометанин, – говорю я, – другой веры.
– Да, – согласился Василий Харитонович. – Да, это и видать. Ну и плясать он ловок. Их ты! Вынет кинжал, воткнет, значит, в пол-то и кругом его пойдет ходом. Их, ловко! На цыпочках. Закроет глаза и запоет, незнамо што, конечно, черкес он нехрещеный. Только знаете, что он говорит, – продолжал Василий Белов. – «Что, говорит, Петербург! У нас, говорит, город Тифлис лучше. У нас там, говорит, бани-майдан, прямо из горы кипяток идет, вода… А тут что у вас, говорит, и гор нет». Вот ведь врать здоров до чего.