Фигнер все же пел в своем костюме. А после новой постановки оперы «Демон» пресса писала, что «костюм Синодала, сделанный по рисунку Коровина, – декадентский».
– Странно… – сказал Теляковский. – Так много говорят о постановке «Демона»!.. А когда в прежней постановке «Демона» грузины почему-то были все в турецких фесках на головах, а горы были чуть ли не швейцарские – все молчали. А теперь все говорят и все ругают вашу постановку. Даже барон Фредерикс и тот почему-то беспокоится… Спрашивает меня: «Неужели грузинки ходили в шароварах? Не странно ли?» – Теляковский рассмеялся. – И притом: все ругают, а театр полон…
Мой слуга, чеченец Ахмед, удивился, когда с него сняли костюм, который он примерял. Он думал, что ему его подарили. Очень огорчился, сказал мне грустно:
– Хороший город Петербург, генерал многа, начальник многа, всего многа… но гора нет. Скучно, ро-о-овно. Как без гора жить. – И добавил: – Зачем демон? Такой человек нет Кавказ.
Василий Харитонович Белов с сердцем сказал ему:
– Чего ваш Кавказ? Ежели взять у нас в Москве царь-пушку, да ее на гору поставить, да ах! Тогда все, все вы, черкесы, что ни на есть, што скажете, а?
Мой чеченец промолчал. Но как-то сказал Василию Белову:
– Ты думаешь моя дурак одна. А твоя тоже дурак.
Мой слуга-чеченец заскучал. Пришел он ко мне как-то утром и говорит:
– Твоя – друга моя. В полицейский участок была, начальник многа ругал меня. Пашпорт нет, кинжал не можно носить никак… никак нельзя. Пистолет нельзя, никак не можно. Пистолет – тюрьма сажает. Прощай, – сказал он мне, наклонив голову. – Я назад пойдет.
И я увидел слезы в его глазах.
– Пускай Кавказ меня. Твоя-моя один Аллах. Прощай, твоя – друга. Твоя – вот харош. Моя правда говорит. Пускай меня Кавказ. Скушно мне. Всего многа, Петербург хорош, гора нет. Скушно. Ну што тут, не можно жить без гора, скушно.
Он собрался в отъезд. Я вечером провожал его на вокзал. Купил ему билет. Деньги в сумке на шнурке велел надеть на шею, под бешмет. «А то, – говорю ему, – украдут у тебя.» Прощаясь со мной, он крепко обнял меня за шею руками, сказал:
– Прощай. Чечен не может здесь жить. Такой человек – не виноват. Прощай!
И, поцеловав меня в лоб, он заплакал.
Крыша мира
Посвящаю памяти Вари Паниной
В выси гор загорелись утренними огнями вершины Гималаев. Кондоры плавно кружатся в утренней мгле. Я долго ехал пустыней Гиндукуша из последнего кишлака Памира. Устал и я, и две красавицы дивные, мои лошади. Они идут тихой ходом. Уже погасли звезды ночи, и утренняя свежесть засияла в небесах…
Скорее бы добраться до жилья: ведь бутылки с зельтерской водой, обмотанные проволокой, лопнули еще вчера днем в сильной жаре, а как быть без воды в пустыне. Скорее туда, к этим огромным, тихим холмам гор. Тайными глыбами, далекими тенями уже видны они. И там – Крыша Мира.
Еду, еду, ровно стучат копытцами мои красавицы Кыс и Карагес по твердой земле пустыни. Орлы с голыми шеями медленно взлетают и кружатся надо мной. Есть что-то злое и мрачное в их спокойном полете.
Я чувствую вдруг, как я совершенно одинок в пустыне. Куда я заехал!.. Вдруг вспомнилась мне Москва. Как хорошо в Москве. Лучше мне было бы вернуться из Самарканда. Но так хорошо ехать верхом куда-то. К самой Крыше Мира.
Сидит целая куча кондоров, выгибая шеи. Я перехожу на рысь. Чувствую, как пахнуло чем-то тлетворным, и вижу, подъезжая ближе, серые груды, трупы верблюдов. Их три. У третьего верблюда, который дальше других, как будто сидит сарт в чалме и все кланяется, как бы молится. Я остановился, быстро достал из мешка, с соседней лошади, маузер: вижу – барс откинулся от трупа верблюда, побежал тихонько. Стреляю, передвинул патрон. Огромная куча кондоров сначала побежала по песку, потом поднялась в воздух, качая огромными крыльями. А барс все ближе, ближе: он бежит на нас… Я выстрелил опять и услышал над собой шум крыльев. Барс исчез, но издали я увидел как бы темную кошку, которая прыгнула кверху, хватая птицу.
Лошади сами понесли бешеным карьером. От неожиданности я потерял стремя, и долго несли они меня по степи. Забрав влево, едва слушаясь меня, они перешли на иноходь.
В цветных опалах блистают вершины гор. Они громадны. Во мгле голубой дали, под горами, я вижу как бы темный шар. Там – карагач. Карагач – это дерево. Там, значит, вода, пристанище.
Я хочу осадить лошадей, но умные, милые красавицы мои, Кыс и Карагес, тоже увидели карагач и, не слушая меня, летят к нему карьером. Они храпят от усталости, переходят опять на иноходь.