Он взял большую свечу, и мы вошли в белые покои с распятием на столе, перед которым горела лампада. В руках у монаха были огромные ключи, висевшие на кольце.
Пройдя коридор, он повел нас вниз. Мы остановились у низкой кованой железной двери. Монах вставил ключ в замок, с усилием повернул его и открыл дверь. Я увидел огромный сводчатый зал. Он был мрачный, каменный. Высоко светило одно длинное окошко. В углу зала на полу была постлана солома, лежала большая подушка. Монах мне показал на нее, вставил в стоящий тут же большой, странном формы бронзовый подсвечник принесенную с собой зажженную свечу и, уходя, благословил меня. Носильщик поставил около мои вещи и сказал:
– Спите, а утром я приду.
Я дал ему на чай. Он, поклонившись, поблагодарил меня.
Оба ушли. Звякнул замок в железной двери… Меня заперли. «Хорошая история», – подумал я.
Но в молодости как-то все легко. Я, не раздеваясь, лег на солому и посмотрел на подсвечник. Он изображал монаха – складки сутаны образовывали ножку его, а наверху поблескивала страшная мертвая голова с проваленными глазами – длинный нос, старческий, улыбающийся рот. «Вот так подсвечничек!» Я развернул чемодан, достал альбом и с разных сторон нарисовал его. Я думал: «А все-таки этот старик благословил меня. У него доброе и умное лицо. Но почему носильщик не повел меня в гостиницу? Странно».
Вокруг колыхались тени столбов, поддерживающих своды. В углу темнели старые, разбитые деревянные фигуры святых и большой черный деревянный крест. За столбами – ниша и ход. Я был в подвале храма. «Что за странность?.. Почему все-таки носильщик не привел меня в гостиницу? Вероятно, думал – художник, зачем ему тратиться».
Я взял свечу и решил посмотреть помещение. За столбами открылась ведущая вниз лестница – несколько каменных ступеней, – а там опять низкая комната со сводами. Видны были какие-то колеса, ремни с потолка, железные, старые кольца.
Спустившись по лестнице, я увидел сбоку старый и темный деревянный стол; за ним деревянное кресло и странную фигуру из чугуна. Пахло сыростью. Чугунная фигура была открыта и, осветив ее свечой, я увидел, что она пустая внутри, со всех сторон в ней глядят острия – «Железная Дева».
Дальше я наткнулся на огромные чугунные башмаки. Опустив свечу, я увидел в них грязный слиток свинца. Около стояла железная кровать с ремнями из железа, жаровня… Я с любопытством смотрел на эти страшные машины инквизиции.
В стороне я увидел коридор и каменную лестницу наверх. Я поднялся по ее ступеням – опять мрачный коридор и каменная лестница наверх. Я продолжал подниматься и подошел к деревянной двери. Слева была стойка. Я притронулся к двери – она открылась. В лицо повеяло свежим ветром – улица! Каменные плиты, травка, стена.
Я вернулся в нижнюю залу, взял свою шляпу, пальто и пошел обратно. У двери я потушил толстую свечу и быстро вышел наружу. Узкая грязная, уже знакомая улица. На углу я увидел внизу нечто вроде таверны – прилавок, ряд бочек вина, а на прилавке – бочонок с серебряным краном. За столиком в глубине сидели трое испанцев, а за прилавком – молодые, с высокими гребнями и розами в волосах, в темных корсажах, две веселые девушки.
Я спустился по лестнице в таверну. Девушки с удивлением посмотрели на меня. Я спросил вина.
– Мазанилья? – удивленно вскрикнули они и, смеясь, налили из бочонка с серебряным краном в очень длинный и узкий стакан густое, как патока, вино. Одна из них передо мной подбросила вино из стакана кверху и, смеясь, ловко его поймала в тот же стакан. Вино зашипело.
Я выпил стакан до дна и спросил еще.
Девушки вновь налили мне вина, и одна из них, погрозив мне многозначительно пальцем, сказала:
– Мазанилья!
Я предложил им тоже выпить. Они налили себе другого вина и, смеясь, подсели ко мне. Я попытался объяснить им, что еду в Валенсию.
– Валенсия?..
Услышав это слово, одна из девушек взяла кастаньеты, стукнула каблучками по полу и запела. В песне, по-видимому, говорилось о чарах прекрасных обитательниц Валенсии. Окончив пение, она прошлась в легком танце, взяла мой стакан и налила еще мазанильи. «А ведь это мотив глинковской „Арагонской хоты“», – подумал я.
Когда я расплатился и поднялся уходить – ноги мои что-то не шли. Мазанилья – пьяное вино. Мне стало нехорошо. Я побледнел. Девушка взяла полотенце, намочила его в воде и положила мне на голову.
– Мазанилья… – вновь погрозила она мне пальцем и рассмеялась.
Когда мне стало лучшее, она накинула на себя черную мантилью, взяла меня под руку и вывела на улицу. Дорогой она много о чем-то говорила – я ее не понимал и все твердил: