– Ах, какая скотина! – воскликнул он. – Вот животное!
– Да ведь вы скрепили, – заметил не без ехидства Брюсов.
– Да я его к барьеру! – кричал Кузнецов.
Директора успокаивали.
Неприятно то, что эта книга штрафная поступит в проверочную комиссию, а потом в опекунский совет об отчислении благотворительного сбора и т. д. – все будут читать.
– Нельзя ли это, – говорил, волнуясь, добрый председатель Сумбатов… – ну как-нибудь это уничтожить. Ну попросить Юрия Сергеевича, чтобы он поправил журнал, чтоб не так заметно.
За «неблаговидный поступок» исключить из кружка Сахновского не могли, так как директор сам подтвердил правильность его записи.
Василий Сергеевич ходил мрачнее тучи.
– Вася, – говорил ему приятель Коля Курин. – Неужели ты можешь застрелить Юрия на дуэли? Подумай.
– Как собаку!
Но дуэль не так-то проста. Секундантов надо, но никто не идет. Обедают, пьют водку, а потом говорят Кузнецову:
– Ты сам скрепил.
Никак нельзя секундантов найти.
– Теперь я понял, что такое друзья, – говорил Кузнецов. – Вот – секундантов нет!
– Да ведь ты скрепил, – говорили ему.
– Что ж, что скрепил. Что из этого?
– Тебе бы не скреплять, – советовали приятели. – Ты бы его на месяц за оскорбление личности посадил. Мировой бы судья присудил.
– Позвольте, – говорил приятель Коля. – Я присяжный поверенный. Извините, оскорбления нет, это личное мнение.
– Какое личное мнение, – сердился Кузнецов. – Позвольте, «дурак» – это не оскорбление? Чего же тогда еще?
Шли дни в обсуждении прискорбного случая, думали как смыть обиду. Вася Кузнецов похудел и раздражался.
– Позвольте, – горячился он. – Напиши он просто – «дурак Кузнецов». Это одно. А он написал – «директор». Вот что… За это я его пристрелю или он у меня в кандалах по Владимирской дорожке потанцует пешком тридцать тысяч верст в Нарым. Похудеет немножко.
– Ведь он все же был твоим другом, – уговаривают его. – Подумай.
– Мне нечего думать, – кричал Вася. – Или дуэль, или пускай прокурор подумает. Штрафная книга-то шнуровая, прошнурована и печать. Посмотрите-ка на печать – что там?
– А что там, Вася?
– Там герб, вот что. Георгий Победоносец. Поняли, чем пахнет?
– Это верно, – сказал адвокат Коля Курин. – Там он на коне топчет змия. Верно, что герб.
– Ага! Поняли?.. Это дельце-то какое? Политическое!
И Вася прищурил глаз, смотря пристально.
– Ну, это ерунда. Почему политическое? И что ты, Вася, так сердишься? Ведь это просто бестактная выходка спьяну. Брось сердиться.
– А что он, не видел, куда писал? Это ведь не на заборе писать!
– Да, это верно, на заборах черт-те что пишут, – согласился адвокат Коля.
– Значит, или дуэль, или судиться будешь с Юрием?
– Обязательно. И дуэль, и судиться, – ответил Вася.
– Но когда ты убьешь на дуэли Юрия, кого же тогда судить?
Архитектор не ожидал такого вопроса и задумался.
– Действительно, выходит ерунда, – подтвердил тут Коля Курин.
– Я думаю дуэль после суда назначить.
– Да ведь Юрий в кандалах уйдет по Владимирской. Где же ты его догонишь?
– Это верно, – согласился Вася. – Это надо взвесить. Вот ведь какую историю устроил. Выхода нет.
Тут кто-то и научил архитектора Васю написать письмо Льву Николаевичу Толстому, «писателю земли русской». Вася очень обрадовался.
Письмо писали – сам Вася и адвокат Коля Курин, а обсуждать написание поехали к адвокату Гедиминову. Гедиминов был другом артистов, Хлебосолом и знаменитым адвокатом-оратором. Он пригласил обиженного Васю и всех друзей к себе, принял запросто, в халате. Гедиминов – кудрявый брюнет большого роста, с красной физиономией.
За роскошным обедом обсуждался вопрос, как писать Толстому. Прежде всего – писать ли «ваше сиятельство», «граф» или как? Вася достал из кармана черновик письма, который он написал, и прочитал: «Обращаюсь к светлому уму великого писателя, поставленный в трудную минуту жизни ссорой с другом в сверхъестественное положение. Беру на себя смелость беспокоить вас дать совет, хотя дело, о котором пишу вам, вышло по пьяной лавочке, но все же…»
– Нельзя, нельзя «по пьяной лавочке», – закричали кругом. – Он все же граф.
– А почему, – протестовал Кузнецов. – Он сразу поймет все, он всю Россию насквозь видит.
В это время распахнулась дверь и появился композитор Юрий Сергеевич. На его круглом, как блин, лице открылся маленький ротик, и он сказал, обращаясь к Васе:
– Дубина ты стоеросовая. Хорош, нечего сказать!
Гедиминов встал и, сверкая глазами, горячо заговорил: