– Прошу вас, у меня… Я не позволю… Какое ты право имеешь писать в общественном месте? Это ведь не дома. Степень обиды, как нарушение права, юриспруденция не позволяет.
– Ну, завел ерунду, – перебил его Юрий. – Я ничего не писал.
– Как не писал? – спросили все. – Как! А кто же?
– А черт его знает кто! – говорил Юрий. – Должно быть, этот… сосед по ужину…, которому я предложил внести за меня штраф, – он из Одессы, баритон, фамилия… фамилия какая-то греческая. А где он теперь – я не знаю.
Вскоре друзья помирились и под руку ходили вечером в Литературном кружке. Чтоб видели, что помирились. Много пировали, много говорили, объясняли.
Но кто же грек-баритон в Одессе? Нашелся один, который знал его.
– Я знаю, – говорил, – это Ахвертино!
– Как Ахвертино? Его не было при этом! Да он, хотя и поет, но не баритон.
– Позвольте, – сказал кто-то, – вот он сидит, видите, за столом. Сейчас спросим.
Вася прямо подошел к компании, где сидел Ахвертино, и строго спросил:
– Это вы изволили писать в штрафной книге?
Тот быстро ответил:
– Да, я, а что?
– Как что? Оскорбление!
Ахвертино уверял, что «нет». Тогда все пошли смотреть штрафную книгу. Читают: «Вношу три рубля в подтверждение того, что директор Кузнецов – чудак». Видно было, что кто-то переправил слово «дурак».
Кузнецов кричал:
– Я не позволю, это – подлог, уголовщина! Под суд!..
Тогда Ахвертино, серьезно и деловито согласившись с ним «в вопросе о криминале», предложил, подав ему перо, написать слово, как оно было прежде.
Долго держа перо, директор Вася смотрел на штрафную книгу, потом на Ахвертино, наконец, быстро написал: «Остаюсь при особом мнении» – и расписался.
Все сказали:
– Вот это умно… Молодец, Вася, ловко ты это…
И Вася Кузнецов вновь повеселел и при встрече говорил:
– Что, взяли? Кто теперь-то в дураках ходит: кружок или я?
Магистр Лазарев
В Москве были замечательные люди, ученые, всесторонне образованные люди, высокой души, большого сердца, притом оригиналы и чудаки.
На семнадцатом году моей жизни, помню, когда была жива еще моя мать и брат Сергей и я учились в Школе живописи, ваяния и зодчества, как-то я почувствовал, что у меня сильно заболело горло. Была зима. И брат мой Сергей пошел искать доктора. Жили мы в то время у Сухаревой башни, в Колокольниковом переулке, в маленькой бедной квартире, окна которой приходились вровень с землей. Неподалеку от Колокольникова переулка, у церкви, был дом-особняк. Вот в подъезде этого дома жил доктор Лазарев. На дверях была прибита медная дощечка, на которой было написано: «Доктор медицины. Горло, ухо, нос».
Лазарев вошел ко мне в пальто нараспашку, во фрачном жилете, в белоснежной рубашке и белом галстуке. Огромного роста блондин, с голубыми глазами. Большие красные руки выглядывали из рукавов пальто. Войдя, он пристально посмотрел на меня, а потом на стену, на которой висели приколотые кнопками мои летние этюды и рисунки с натурщиков.
– Это ваша работа, картины? – спросил доктор.
– Мои, – ответил я.
– Очень плохо, – сказал доктор и, обернувшись, взял стул и сел против меня.
– Да, вы правы, – сказал я. – Плохо. Я не люблю их, я никак не могу достигнуть света.
– Скажите «а-а», – приказал доктор.
– А-а…
– Громче.
– А-а, – громче повторил я.
Доктор встал, написал записку и послал брата к нему на дом принести оттуда что-то, по записке. Он сидел против меня и молча смотрел.
– Горло у меня болит, – говорю я, – как больная трубка, и сильно болит. Доктор, посмотрите, пожалуйста, горло.
– Да, болит, – ответил он. – И сильно, но мне смотреть не надо.
– Как же, – говорю я. – Может быть, у меня дифтерит?
– У вас дифтерит и есть.
– Вы же не видали, – говорю я взволнованно. – А может быть, скарлатина?
– У вас и скарлатина, – сказал доктор.
«Вот так история, – подумал я. – Странный доктор, не смотрит горла».
– Вы же не видели, – говорю я, волнуясь. – А может быть, жаба у меня?
– У вас и жаба, – равнодушно подтвердил доктор.
Вернулся мой брат. Принес склянку какой-то жидкости и большую связку ваты. Я смотрел на доктора с испугом. Он взял вату, смочил ее жидкостью и велел брату вытереть себе руки этой ватой. Он вытер мокрой ватой и ручки дверей. Сказал брату:
– Вам быть в этой комнате нельзя. Он болен.
И моей матушке сказал тоже, что входить ко мне нельзя.
– Сегодня ночью у него будет сильный жар.
Он подошел ко мне, поднял рубашку и, приложив ухо к сердцу, долго слушал. Потом принес стол из другой комнаты, поставил около меня. Достав чистую скатерть, постелил на стол. Сказал: