Я предложил Теляковскому пригласить художника Головина, человека большого вкуса.
Первый балет, для которого мы работали костюмы и декорации, был «Дон Кихот». Удивительно, что, несмотря на вопль газет, балет шел при полных сборах. Артисты не желали надевать мои костюмы, рвали их. Я ввел новые фасоны пачек вместо тех, которые были ранее, похожие на абажуры для ламп. Пресса, газеты с остервенением ругали меня за декадентство. Грингмут писал: «Декадентство и невежество на образцовой сцене…»[14] Прекрасный артист Малого театра Ленский, считавший себя художником и знатоком, писал в «Русских ведомостях»: «Импрессионизм на сцене Императорского театра», причем слово «импрессионизм» бралось тоже как ругательство, так же, как и декадентство.
В мастерской, где я писал декорации, я увидел, что холст, на котором я писал клеевой краской, не сохнет и темные пятна не пропадают. Я не понимал, в чем дело. А потом получил анонимное письмо, в котором безграмотно мне кто-то писал, что маляры-рабочие кладут в краску соль, которая не дает краске сохнуть. На Теляковского, который сидел на репетиции в партере в Малом театре, бросилась с криком какая-то женщина, желая ему нанести оскорбление – ударить. Теляковский схватил эту женщину за руки, а в конторе императорских театров в это время сидел в телефонной будке рецензент из «Московских ведомостей». Оказалось, что телефон уже был соединен с Петербургом, и туда дали знать, что Теляковскому нанесено оскорбление действием во время репетиции. Наутро в Петербурге газеты оповестили, что «управляющему московской конторой императорских театров нанесено оскорбление действием». Так Теляковский оказался принят в Москве в императорских театрах.
Я купил себе револьвер и большую кобуру, и писал декорации с револьвером на поясе. К удивлению, это произвело впечатление.
Не понравилось прессе то, что ранее журналисты имели право ходить за кулисы, когда им угодно, а Теляковский запретил, а также запретил и всем богатым москвичам-меценатам входить за кулисы, где те в уборных пили шампанское с артистами. Теляковского ругали в газетах и все его реформы-улучшения ни во что не ставили. Это была сплоченная компания, и вступление новых сил в театр оказывалось почти невозможно. Теляковский с трудом справлялся со всеми препятствиями, но странно, что, несмотря на всю травлю прессой Теляковского, меня и Головина, сборы императорских театров были полные.
По выходе князя Волконского из директоров императорских театров, государь назначил на эту должность Теляковского. Я старался сделать постановки как можно лучше и работал дни и ночи в мастерских. Казалось, будто ничего не было в России другого важного, кроме криков прессы о театрах. Все газеты были полны критикой и бранью по адресу императорских театров. В прессе шипели злоба и невежество, а театры были полны.
Теляковский находился в Петербурге, и я ездил туда оформлять постановки, вводил в костюмерные мастерские новые понятия о работе над костюмом и делал окраску материй и узоров согласно эпохе, желая в операх и в балетах радовать праздником красок. За роскошь спектаклей упрекал газеты и Контроль императорского двора, который тоже хотел придраться и был невольно удивлен, что новые постановки выходили вчетверо дешевле прежних. Когда Теляковский пригласил Шаляпина, то я и Головин хотели окружить великого певца красотой. Теляковский любил Шаляпина.
Как-то раз Федор Иванович, зайдя ко мне утром на квартиру в Петербурге, которая была над квартирой Теляковского, на Театральной улице, вместе со мной спустился к директору. В большом зале-приемной мы услыхали, что в кабинете кто-то играл на рояле. Шаляпин сказал мне:
– Слышишь? У него играет кто-то. Хорошо играет… Кто это?
Из кабинета вышел Владимир Аркадьевич и пригласил нас из зала к себе. Шаляпин, видя, что никого нет, кроме нас, спросил Теляковского:
– А где же этот пианист?
– Это я согрешил, – сказал, смеясь, Теляковский.
– Как, вы?! – удивился Шаляпин.
– А что? – спросил Теляковский.